Глава 53

И вот так начались ее головокружительные дни, набитые всякими клише: она ощущала себя полностью живой, когда он появлялся у нее на пороге, сердце билось чаще, и каждое утро виделось ей завернутым подарком. Она смеялась, закидывала ногу на ногу или слегка покачивала бедрами с обостренным осознанием самой себя. Ее ночная сорочка пахла его одеколоном — приглушенный цитрус и дерево, — потому что она не стирала ее как можно дольше, не сразу вытерла каплю крема для рук, которую он оставил у нее на раковине, а после того, как они занимались любовью, не прикасалась к вмятине на подушке, к этому мягкому углублению, где лежала его голова, словно сберегая его суть до следующего раза. Они часто смотрели на павлинов на крыше заброшенного дома, стоя у нее на веранде, время от времени держались за руки, и она думала о следующем разе — и следующем после, как они опять будут вместе. Это и была любовь — устремление в завтра. Чувствовала ли она так же, когда была подростком? Ее порывы казались ей нелепыми. Она места себе не находила, когда он не отвечал на ее эсэмэски немедленно. Мысли ее мрачнели от ревности к прошлому. «Ты величайшая любовь моей жизни», — говорил он ей, и она ему верила, но все равно ревновала к женщинам, которых он любил, пусть и мимолетно, к тем, кто отхватил себе место у него в сознании. Она ревновала даже к женщинам, которым он нравился, воображала, сколько внимания он к себе привлекал — здесь, в Лагосе, такой пригожий, а теперь еще и богатый. Когда Ифемелу познакомила его с Земайе, гибкой Земайе в тугой юбке и в туфлях на платформе, то еле подавила в себе непокой: в цепких разборчивых глазах Земайе она усмотрела взгляд всех оголодавших женщин Лагоса. Это была ревность к воображаемому, он никак ее не подпитывал: Обинзе был явен и прозрачен в своей приверженности. Она восхищалась, до чего пылкий и пристальный он слушатель. Он помнил все, что она ему говорила. Такого с ней никогда раньше не случалось — чтобы ее слушали, по-настоящему слышали, и он стал ей по-новому драгоценен: всякий раз, когда он прощался в конце телефонного разговора, она ощущала панику утопленницы. И впрямь нелепо. Их подростковая любовь была менее мелодраматической. Или, вероятно, все дело в том, что обстоятельства были иные, и сейчас над ними нависал его брак, о котором он никогда не заикался. Иногда говорил: «В воскресенье приехать смогу только после обеда» или «Мне сегодня нужно уехать пораньше», и она понимала, что это всякий раз из-за жены, но разговор они не продолжали. Он не пытался, а она не хотела — или же сказала себе, что не хочет. Ее удивило, что он открыто появлялся с ней на людях, обедал и ужинал, возил в частный клуб, где официант обращался к ней «мадам», вероятно сделав вывод, что она ему супруга, что оставался с ней и после полуночи и никогда не принимал душ после их занятий любовью, что отправлялся домой с ее прикосновениями и запахом на коже. Он решил придать их связи все мыслимое достоинство, сделать вид, что он ничего не прячет, хотя, конечно, это было не так. Однажды он загадочно сообщил, пока они лежали, сплетенные, у нее на кровати в неясном свете позднего вечера: