Ничто из того, что сможет сказать Клеопатра, не утешит скорбь. Как странно сидеть рядом с мужем, согреваться теплом его любви, внимать его низкому голосу, рассказывающему историю, которую она слышала уже десятки раз, вдыхать запах его тела и думать о тех днях, когда его не станет и ей придется объяснять смысл последних его действий тем, кто любил его. Однако разум Клеопатры находился сейчас в таком состоянии, что она не была уверена — уж не случилось ли это вчера? Не подсыпал ли кто-нибудь яда в вино? Быть может, она отравлена и ее мозг, неведомо для нее самой, уже умирает?

Она бы не удивилась, если бы этот вечер вдруг резко закончился или если бы он тянулся и тянулся бесконечно. Быть может, это ее посмертная участь — вечно сидеть на нескончаемой пирушке и притворяться, что действительность не существует.

Но вечер закончился, потому что Антоний встал и объявил, что уходит. Он застал пирующих врасплох: никогда прежде их Новый Дионис не прерывал веселую пирушку. Этот весельчак мог приказать слугам закрыть ставни, чтобы в зал не проник рассвет и чтобы праздник мог продолжаться. Это ведь он крикнул: «Почему Гелиос должен приносить день, если Дионис желает, чтобы ночь не уходила?»

Клеопатра понимала, что сегодня Антоний, как никогда ранее, чувствует себя смертным и потому поддался обычной человеческой потребности в ночном сне. Один за другим те, кто тринадцать лет пировали с ним вместе, обнимали его так, будто ожидали увидеться с ним утром. Клеопатра видела, что лишь немногие смотрят ему в глаза, зато почти все отворачиваются, пряча слезы.

Клеопатра провожала друзей до их экипажей, умоляя их уехать прочь, скрыться. Их имена известны. Их наверняка ждет кара. Они должны отбыть нынче же ночью в Грецию — она даст им корабль, — прихватить с собой кое-что из имущества и ждать известий о том, кому будет даровано прощение. «Это наш дом, — отвечали они. — И теперь во всем мире нет земель, куда не ступала бы нога римлян. Бежать некуда».

Клеон сказал:

— Где бы мы ни были, без Антония наша жизнь будет подобна смерти.

Они благодарили Клеопатру за вечеринку, целовали ее щеку, ее руку, ее кольцо, в зависимости от степени дружбы, как будто на следующей неделе надеялись получить приглашение на новую веселую пирушку.

Антоний пришел на ее ложе. Она обвила его руками и спросила, не передумал ли он.

— Мы уже за пределами слов, войн и планов, — ответил он. — Я умру, а ты будешь жить, но кому из нас суждена лучшая участь, известно только богам.

Она вздохнула.

— Не цитируй Сократа, чтобы заставить меня замолчать, — сказала она.