Зарёв подсел к кровати. Златоусцев сидел, откинувшись спиной на целую кипу подушек. Он был смертельно бледен и по-старчески сед. Двигался он медленно и вряд ли уже мог встать сам.

– Как ты? – спросил поэт.

– Сейчас хорошо. В голове снова стало ясно. Но тело, оно не моё… Я скоро умру.

– Кирилл, не гово…

– Не надо, Коль. Не опускайся до лести. Я спокоен насчет этого. Вот сколько тебе сейчас?

– Тридцать семь.

– Я же говорил, что и это произойдет с тобой. А мне осталось всего два года до пятидесяти, представляешь? Мне в детстве говорили, что я не доживу до совершеннолетия. Дураки, как всегда, одни дураки.

– И как оно, это твоё долголетие?

– Отвратительно. Я болен и устал. Измотан этой бесконечной дорогой, с вот такими короткими остановками, когда я понимаю кто я и где я. Я так живу всю жизнь, слышу голоса, падаю в обмороки, не узнаю себя и людей… И снова скоро в дорогу… Я как будто бы накачался алкоголем и прикован к кровати, чувствую как спирт отравляет меня, сжигает, душит, жрет изнутри и я периодически засыпаю, проваливаясь в ужасы… Тело и разум подводят меня. Что дальше? – старик Златоусцев посмотрел ослепшими глазами на Николая. – Это прекратится после смерти?

– Ты не боишься ее?

– Нет. Дай свою руку.

Николай коснулся пальцами его сухой ладони. Пальцы медленно сжали руку поэта.

– Чувствуешь? – спросил Кирилл. – Всю свою жизнь у меня были мокрые от пота руки, мне постоянно было страшно, я волновался и не знал, что мне делать. А теперь… Это избавление…

Зарёв сжал губы, напрягаясь, чтобы сдержать накатывающие волной слезы. Он сжал руку друга. Так они провели несколько минут в комнате, освещенной весенним солнцем. Музыка для тренировки была слышна и здесь. Для одинокого царства слепца – эти бестолковые ритмы были единственной связью с миром.

– Кирилл, – сквозь ком в горле сказал поэт. – Я так боюсь остаться одни.

– Не останешься. Никогда не останешься. Я с тобой, мой друг.

– Я знаю.

– А можешь мне кое-что прочитать?

– Да, конечно.

– Знаешь, я всегда любил монологи твоих героев. И признаюсь, больше всего я любил исповедь пьяного, – Кирилл усмехнулся и закашлялся. – Ох… Она… Такая…