– Вообще-то, – заявила из дальнего угла Джессика Ротштейн, скрестив руки на груди, – по-моему, Синь простительно.

Ее тугие темно-каштановые кудряшки, издали напоминающие груду мокрых бутылочных пробок, дружно затряслись.

– Да что вы говорите? – Мистер Моутс резко обернулся к Джессике. – Почему бы это?

– Она перенесла тяжелое потрясение, – в полный голос ответила Джессика с убежденностью подростка, сознающего свою правоту и вопиющую неправоту взрослого (хотя он теоретически должен быть умнее, поскольку старше и опытней).

– Потрясение? – переспросил мистер Моутс.

– Да. Потрясение.

– И что же ее так потрясло? Поясните, пожалуйста. Я заинтригован!

Джессика нетерпеливо сморщилась:

– У нее была трудная неделя.

Джессика начала озираться, явно надеясь, что кто-нибудь ее поддержит. Она предпочла бы выступать командиром спасательного отряда – звонить по телефону и отдавать приказы. Джессике совсем не улыбалось быть рядовым, который прилетел на вертолете HH-43F с авиабазы Бин Ти Хо, совершил вынужденную посадку на вражеской территории, с полной выкладкой прополз по-пластунски через рисовые поля и заминированные луга, потом еще семь миль тащил на себе раненого товарища и целую ночь провел, заедаемый москитами, на берегу реки Кай Ни, пока на помощь наконец не подоспел с юго-востока дружественный вертолет.

– Мисс Ротштейн, что-то вы темните, – объявил мистер Моутс.

– Я просто говорю, что ей тяжело пришлось, вот и все!

– Что делать, жизнь вообще трудна, – ответил Моутс. – Восемьдесят девять из ста величайших произведений искусства были созданы художниками, чьи жилища регулярно подвергались набегам крыс! Вы думаете, Веласкес ходил в «адидасах»? Считаете, он пользовался такими благами, как центральное отопление и пицца с круглосуточной доставкой?

– Веласкес тут не при делах, – подал голос Тим Уотерс по прозвищу Бунтарь, сгорбившись на своей табуретке в центре класса. – Речь о Ханне Шнайдер и о том, что Синь быда в том самом походе.

На Бунтаря обычно никто, включая и меня, не обращал внимания. Очень уж типичными были его вечно смурной голос, облепившие машину наклейки «Я ЛЮБЛЮ БОЛЬ», «ВКУС КРОВИ» и надписи на школьном рюкзаке черным несмываемым маркером: «ЯРОСТЬ», «АНАРХИЯ», «ДОЛБИСЬ ОНО ВСЕ КОНЕМ». За ним постоянно тянулся дымок от сигареты, точно шлейф за новобрачной. Но он произнес имя Ханны Шнайдер, и оно повисло в воздухе, словно пустая лодка посреди озера, и – не знаю – почему-то в тот миг я готова была сбежать с этим бледным злым парнем хоть на край света, если только позовет. Я любила его отчаянной, всепоглощающей любовью – целых три секунды. Может быть, четыре. (Такое часто происходило после смерти Ханны – кого-нибудь не замечаешь, потом вдруг безумно любишь, хочешь от него/нее детей, и так же внезапно минута проходит без следа.)