– Они живут там у себя в джунглях, и никто о них не заботится, кроме Граймса Эверетта, – сказала она. – И знаешь, поблизости ни одного белого, только этот святой человек, Граймс Эверетт.

Миссис Мерриуэзер разливалась соловьем, каждое слово она произносила с необыкновенным чувством.

– Нищета… невежество… безнравственность – никто, кроме мистера Граймса Эверетта, не знает, как они живут. Когда наш приход послал меня в загородный дом миссии, мистер Граймс Эверетт сказал мне…

– Разве он там, мэм? Я думала…

– Он приезжал в отпуск. Граймс Эверетт сказал мне: «Миссис Мерриуэзер, вы не представляете, не представляете, с чем мы там вынуждены бороться». Вот как он сказал.

– Да, мэм.

– И я ему сказала – мистер Эверетт, все мы, прихожанки методистской епископальной церкви в городе Мейкомбе, штат Алабама, единодушно вас поддерживаем. Вот как я ему сказала. И знаешь, сказала я так – и тут же в сердце своем дала клятву. Я сказала себе: как только вернусь домой, я всем расскажу о мрунах, всем поведаю о миссии Граймса Эверетта. И вот видишь, я держу слово.

– Да, мэм.

Миссис Мерриуэзер покачала головой, и ее черные кудряшки запрыгали.

– Джин-Луиза, – сказала она, – тебе посчастливилось. Ты живешь в христианской семье, в христианском городе, среди христиан. А в том краю, где трудится Граймс Эверетт, царят грех и убожество.

– Да, мэм.

– Грех и убожество… Что вы говорите, Гертруда? – сказала миссис Мерриуэзер совсем другим голосом и повернулась к своей соседке слева. – А, да, да! Что ж, я всегда говорю: простим и забудем, простим и забудем. Долг церкви – помочь ей отныне жить, как подобает христианке, и в истинно христианском духе воспитывать детей. Кому-нибудь из наших мужчин следует пойти туда и сказать их священнику, чтобы он ее подбодрил.

– Прошу прощения, миссис Мерриуэзер, – перебила я, – это вы про Мэйеллу Юэл?

– Мэй… Нет, деточка! Про жену этого черного. Тома… Тома…

– Робинсона, мэм.

Миссис Мерриуэзер опять повернулась к своей соседке.

– В одно я глубоко верю, Гертруда, – продолжала она, – только, к сожалению, не все со мной согласны. Если мы дадим им понять, что мы их прощаем, что все забыто, это пройдет само собой.

– Э-э… миссис Мерриуэзер, – еще раз перебила я, – что пройдет само собой?

Она опять повернулась ко мне. Как многие бездетные люди, она с детьми всегда разговаривала каким-то не своим голосом.

– Ничего, Джин-Луиза, – медлительно и величаво сказала она. – Просто кухарки и работники на плантациях недовольны, но они уже успокаиваются, после этого суда они целый день ворчали. (И она повернулась к миссис Фарроу.) Вот что я вам скажу, Гертруда, нет на свете ничего противнее надутой черной физиономии. Надуют губы, прямо смотреть тошно. Зайдешь в кухню – и все настроение портится. Знаете, что я сказала своей Софи, Гертруда? Софи, сказала я, ты сегодня плохая христианка. Иисус Христос никогда не ворчал и не жаловался… И знаете, Гертруда, ей это пошло на пользу. То она все смотрела в пол, а тут подняла глаза и говорит: да, мэм, миссис Мерриуэзер, Иисус никогда не ворчал. Никогда не надо упускать случая направить грешную душу на стезю Господню – вот что я вам скажу, Гертруда.