– Понимаешь… – сказала тихо Мод. – Я испытываю… – И осеклась.
– Что ты испытываешь?
Он посмотрел на неё. Лицо её в свете свечи казалось изваянным из мрамора. «Великолепно холодна, безжизненная безупречность…» – который уж раз шутливо процитировал он про себя строку Теннисона.
– Я тебе не сказал. Мне предлагают три преподавательские должности. В Гонконге, в Барселоне, в Амстердаме. Передо мной весь мир. Я, скорее всего, поеду и тогда уж точно не смогу редактировать письма. В любом случае это дело ваше, семейное.
– Понимаешь, я чувствую… – Она снова замолчала.
– Как только я – хоть что-нибудь – почувствую… меня сковывает холод. Начинает бить озноб. Я не могу… не умею даже высказаться. Я… я не умею строить отношения.
Действительно, Мод вся дрожала как в лихорадке. Но по-прежнему казалась – такое обманчивое впечатление создавали её прекрасно-точёные черты! – надменной, чуть ли не презрительной.
Роланд спросил, самым мягким голосом:
– Отчего же озноб?
– Я пыталась… я
– Классически красивая, – подсказал Роланд.
– Да, допустим. Ты невольно превращаешься… в общее достояние… в какого-то идола. Мне это не нравится. Но всё равно так получается.
– Так быть не должно.
– Даже ты – помнишь, в Линкольне, когда мы познакомились, – стал меня смущаться и бояться. Я теперь уже от людей другого и не жду. И часто пользуюсь этим в своих целях.
– Хорошо. Но ты же не хочешь… не хочешь всегда быть одна? Или хочешь?
– Я отношусь к этому так же, как она. Я выставляю защиту, никого к себе не подпускаю, чтобы иметь возможность