* * *

Его милость король назначил шесть фрейлин в услужение леди Кэтрин и платил им сам. Им было предписано делать для нее все то же самое, что мои фрейлины делали для меня: бегать по поручениям; писать записки; раздавать маленькие подарочки бедным; развлекать ее; помогать ей выбирать наряды и одеваться; молиться вместе с нею в часовне; вместе с нею петь и играть на музыкальных инструментах, когда ей будет весело; и читать ей вслух, когда она захочет спокойно отдохнуть. Леди Кэтрин отвели отдельные покои в том же крыле нашего огромного дворца, что и мои: у нее были теперь собственная спальня, гостиная и кабинет. Иногда она по-прежнему сидела со мной, реже — в покоях королевы-матери, где всегда встречала ледяной прием, а порой удалялась со своими фрейлинами к себе — в свой маленький двор внутри большого королевского двора.

Даже «этот мальчишка» получил в свое распоряжение двух слуг, повсюду его сопровождавших; они прислуживали ему, подводили коня, следовали за ним во время поездок, стелили ему постель и одевали к обеду. Оба спали в его комнате — один на койке с соломенным тюфяком, второй на полу — и на самом деле были при нем кем-то вроде тюремных надзирателей, но, если он просил кого-то из них подать ему перчатки или плащ, было заметно, что любую его просьбу они выполняют с радостью. Его поселили в том же крыле здания, где находились и покои короля; его комната находилась как бы внутри королевской гардеробной, у дверей которой всегда стояла двойная стража. К тому же двери гардеробной и королевской казны всегда запирались на ночь, и «этот мальчишка» — хотя он вроде бы и не был заключен в тюрьму, — все же каждую ночь оказывался запертым и тщательно охраняемым, словно и сам был неким бесценным самоцветом. Но в течение дня он совершенно свободно ходил по всему дворцу, легким кивком приветствуя гвардейцев-йоменов, и часто выезжал на прогулки верхом как вместе с компанией молодых придворных, так и один или с несколькими избранными приятелями, которые, похоже, очень гордились тем, что он берет их с собой. Иногда он брал лодку и в одиночестве уплывал на веслах по реке, и за ним никто не следил и никто не мешал ему уходить как угодно далеко. Он выглядел свободным, веселым и беспечным, как и все прочие молодые придворные. И все же он — не делая ни малейших намеков на свое превосходство! — был среди них прирожденным лидером, куда более знающим и утонченным, чем его ровесники; и они тоже безоговорочно признавали в нем вожака, словно он и в самом деле принц Йоркский.

По вечерам он всегда приходил в мои покои. Входил, низко мне кланялся, произносил несколько приветственных слов, улыбаясь этой своей удивительно теплой, какой-то интимной улыбкой, и усаживался возле Кэтрин Хантли. Мы часто видели, как они тихо о чем-то беседуют, склонившись голова к голове; впрочем, никакой особой конспирации они не соблюдали. Как только кто-нибудь к ним приближался, оба тут же освобождали для него место рядом с собой и со всеми вели себя одинаково учтиво, с очаровательной простотой и свободой. Но если их оставляли в покое, они разговаривали — увлеченно, точно исполняя некий дуэт: вопрос — ответ, вопрос — ответ, словно больше всего им хотелось просто слышать голоса друг друга. Они могли говорить о погоде или о том, какой счет был во время соревнований по стрельбе из лука — да о чем угодно и ни о чем; но при этом оба чувствовали, как они близки, какое родство душ их объединяет.