При всей снисходительности к чужим недостаткам, Паула не могла принудить себя к любезному обращению с Катериной после такого открытия. Ее честная душа не терпела притворства, и чем больше дочь Сусанны приставала к ней со своей нежностью, тем холоднее отталкивала она это лживое существо.

Горус Аполлон наблюдал за ними, и его неблагоприятное мнение о племяннице мукаукаса утвердилось еще более. Он назвал ее мысленно холодной эгоисткой, настоящим воплощением гордого высокомерия патрициев, которые только по праву рождения считаются «благородными». Мысль о том, сколько зла причинила эта сирена бедному Филиппу, еще сильнее настраивала жреца против Паулы. Она могла помешать даже исполнению их плана, сделавшегося заветной мечтой старика. Конечно, он готов провести последние годы жизни в полном одиночестве и в разлуке с Филиппом, чтобы только не жить под одной кровлей с дочерью Фомы. Вот опять она отталкивает от себя ласковые заискивания этого милого, безобидного ребенка, маленькой Катерины! Какое возмутительное, ни на чем не основанное высокомерие! Горус Аполлон не сможет сидеть с ней рядом за столом и разделять трапезу; кусок застрянет у него в горле при взгляде на это недоброе лицо; самонадеянная речь этой девушки будет раздражать его даже издали, отравляя часы любимых занятий, а прикосновение ее холодной руки перед отходом ко сну нагонит бессонницу.

Даже теперь ее присутствие было ему невыносимо и казалось чем-то оскорбительным. Если жрец когда-нибудь питал желание убрать дамаскинку с дороги своего любимца, то в настоящую минуту оно окончательно овладело им, и он считал позволительными все средства для достижения этой цели. Раздосадованный и недовольный, простился он с присутствующими и намеренно не удостоил Паулу ни единым взглядом, когда она, видя, что гость поднимается с места, подошла к нему с приветливыми словами и высказала, как глубоко уважает его названого сына. Пульхерия проводила гостя в сад; он обещал ей приехать завтра или послезавтра, но просил устроить так, чтобы никто не мешал их разговору.

— Я вовсе не желаю видеть надменную дамаскинку, которая хотела удивить меня своей гордой миной, — прибавил Горус.

Старый жрец с досадой отклонил попытку Пульхерии оправдать Паулу и поехал домой, в душе проклиная дочь Фомы.

Между тем приветливая Мартина заговорила с Паулой; много лет назад она видела однажды ее родителей в Константинополе и отозвалась о них с сердечной теплотой. Это сразу расположило девушку к сенаторше, а когда матрона упомянула о своем любимце Орионе, сочувствуя его горю, и рассказала, каким почетом и любовью пользовался он в Византии, Паула почувствовала такое искреннее влечение к новой гостье, что между ними тотчас завязалась оживленная и приятная беседа.