Зарплату срезали на десять процентов. Девяносто центов за сотню фунтов собранного хлопка. А после вычета, который заберут себе мошенники в магазине компании, останется восемьдесят.
Она размышляла об этом беспрерывно, точно одержимая, несправедливость душила ее.
Еще она думала о собрании.
И мамином страхе.
Лореда понимала этот страх куда лучше, чем предполагала мать. Как она могла его не понимать. Она пережила зиму в Калифорнии, наводнение в лагере, потеряла все, почти ничего не ела, носила обувь не по размеру. Она знает, каково это – ложиться спать голодной и просыпаться голодной, она пыталась обмануть желудок, наполняя его водой. Она видела, как мама отсчитывает фасолины на ужин, как делит один хот-дог на три порции. Она знала, что мама жалеет о каждом центе, который добавляла к долгу в магазине.
Разница между ней и мамой не в страхе – они обе боялись. А в страсти. В маме угас огонь. А может, его никогда и не было. Лореда только раз видела подлинный гнев мамы – в ту ночь, когда они похоронили ребенка Дьюи.
Лореда
Лореда не хотела быть женщиной, страдающей в тишине.
Отказывалась быть такой.
И сегодня ее шанс доказать это.
В одиннадцать часов она лежала в постели, но не спала. Ждала. Отсчитывала минуты.
Энт лежал рядом, перетянув на себя все одеяло. Обычно она сдергивала одеяло с брата, дав еще и пинка для острастки. Сегодня ей было все равно.
Она выбралась из постели, спустила ноги на теплый бетонный пол. Сколько она ни проживет, до самой смерти будет благодарна за этот пол. Всегда.
Быстрый взгляд в сторону подтвердил: мама спит.
Лореда стащила с вешалки рубашку и комбинезон и бесшумно оделась в темноте. Застегивая пуговицы, сунула ноги в ботинки.
Снаружи стояла тишина. Пахло подгнивающими фруктами и плодородной землей. Дымом от давно затушенных пожаров. Здесь ничто по-настоящему не исчезало, все словно зависало. Запахи. Звуки. Люди.
Она тихо закрыла за собой дверь, прислушалась. Сердце колотилось, она боялась… и чувствовала себя как никогда живой.
Выждала, сосчитала до десяти, но поблизости никого.