– Вам, благодетельница вы нашейная, Бог еще пошлет-то, ой пошлет. Все будет – и ребеночков много. Точности, – подала голос крестьянка, не сводя однако пристального взгляда с Алеши.

– Вот, Маруся, тебе Бог скольких – шестеро?..

– Семеро, благодетельница, семеро. Эта-вот семирная. А первый, первенец мой, так он здесь, в монастыре, по послушанием подвизается, старшенькой мой, Володенька, заходил олонись…

– Вот, Алексей Федорович, а ведь я поняла, почему Марусе дает, а нам нет. Потому что у нас у каждого свои игры-игрости на уме. У меня – свои, у тебя свои. Как дети. Только не дети. У детей – игры простые и безгрешные. А у нас нет – ой, нет… Играем, но играем зло и жестоко. Я все на Катерину Ивановну грешила… А ведь и у нее нет такого чуда!.. Ни у кого из нас нет. Ни у кого!.. Все недостойны…

Тут девочка снова задвигалась и загугукала, и Грушенька какое-то время была занята ее подбрасыванием и смешением. Наконец, та снова весело заверещала в ее руках.

– Так-то, Алексей Федорович. Кто взрослым в недетские злые и жестокие игры играет, тому Бог детей, этого чуда невиданного, не дает. Недостойны… Недостойны мы… Ведь с чудом нужно бережно, и чудо всегда должно на первом месте стоять… Да, Лукерья-потешница!?.. (И Груша снова легонько тряхнула девочку и подбросила ее на руках.) Смеешься?.. И смейся, ибо сама ты чудо и чудо Божье к себе привлекла… Чудочко к чудочке… (И она поцеловала ее в лобик.)

В это время отворилась дверь, и в палату с грохотом таща два стула, ввалился Митя. Но он был не один. Вслед за ним в палату вошел доктор. Это был знакомый нам уже по первому повествованию доктор Герценштубе, только совсем уже старенький и седенький в остатках волос, которые еще оставались вокруг его значительно увеличившейся плешины на голове. Ему ведь уже было за восемьдесят. Когда после перестройки монастырских зданий, отец Паисий задумал устроить больницу для монахов и странноприимную богадельню, он и пригласил Герценштубе в качестве «главного врача», что последнему очень польстило, и он ревностно взялся за свои новые обязанности, порой сутками пропадая в монастыре. А со временем как-то так оказалось, что он и полностью перебрался в монастырь, в эту самую богадельню; жены у него не было, детей тоже, так что все совершилось практически естественным образом. Те более что Герценштубе был не просто религиозен, но ревностно религиозен и даже как-то особо ревностен по отношению к монастырю, считая его чуть ли не главным средоточием русского православия. Когда у него было свободное время, он неизменно присутствовал на службах, где всегда поражался и умилялся с монашеского пения, считая его главным выражением молитвенного духа. Это потому что сам был музыкален и помнил органные концерты на своей немецкой родине. И хотя был родом откуда-то из южной Баварии – оплоте католицизма (несмотря на то, что сам был из протестантов), но теперь любил повторять, что всегда органную музыку в храме почитал неуместной и гордился, что понял глубину молитвенного пения только в православии. Правда, в последнее время он уже иногда задремывал во время длинных всенощных, сидя на лавке строго на определенном месте почти напротив царских врат. Это место, если оно бывало занято, из уважения к старику, всегда освобождали. Вчерашнее побоище в монастыре вдохнуло в старика новые силы, он метался от одного покалеченного к другому, не зная усталости и даже, кажется, почти не лег вздремнуть в своей комнатке, дежуря возле особо тяжело покалеченных. А чудо исцеления трехлетней Лукьяши так вообще вызвало у старика религиозный восторг. Тем более что он и раньше видел ее (мать и до этого приносила больную девочку в монастырь) и знал лично глубину ее болезни, как и малую пригодность каких-либо медицинских средств к ее излечению. Теперь же он не упускал возможности заглянуть в эту палату и проведать свою совсем юную пациентку.