Голос Лукьяши вывел Алешу из оцепенения. Он даже словно чуть вздрогнул, потом часто заморгал, покрутил головой по сторонам, затем резко встал и направился к выходу, забыв закатившийся под кровать Грушеньки цилиндр.

– Барин, а барин? – остановил его окрик Маруси почти уже у дверей.

Обернувшись, Алеша увидел, что она нерешительно подзывает его неловкими кивками ладони, как бы не решаясь что-то сказать вслух. Алеша вернулся и склонился над крестьянкой.

– Барин, а барин, подайте нам на бедность нашу проклятущую от щедростей ваших. Век за вас Бога молить буду… А, барин?.. Оно может рублев десяток, а то али и двадцать?.. – горячо заговорила она вполголоса, постепенно понижая его еще ниже, а говоря о суммах, уже просто шептала.

Лицо Алеши непроизвольно исказила гримаса какого-то мучительного ступора, а затем и отвращения. Но он молча залез во внутренний карман и достал оттуда матерчатый кошелек.

– А то, барин, может и рублев тридцать… – вновь зашептала, лихорадочно блестя глазами, Маруся, приподнимаясь на кровати и отодвигая от себя Лукьяшу. – Благодетель вы наший милостивый. Век маливаться на вас будем…

У Алеши дрожали пальцы, и он не мог отщелкнуть застежку на кошельке. Тогда еще раз исказившись, он сунул весь кошелек в руку Маруси, и она тут же потянулась целовать его руку. Но Алеша успел выдернуть ее и чуть не бегом бросился из палаты вон.

VIII

«исповедь» lise

Какая-то сила словно несла его прочь из монастыря, он при всем желании не мог отдать отчет своим чувствам и мыслям, одно только мучительное ощущение жуткой несправедливости, ощущение, от которого хотелось то ли плакать, то ли кричать от возмущения и рвать на себе или на ком-то еще волосы. И предчувствие – жуткое предчувствие неизбежности неминуемой катастрофы, что уже разразилась, но еще не осозналась до конца – тем мучительнее это предощущение. Это как во сне, когда в повторяющемся много раз кошмаре знаешь, что будет дальше, и что бы ты ни делал – это будет неизбежно, и это ощущение неизбежности буквально раздавливает тебя, рвет душу на части, сводит с ума и одновременно парализует ее жутким трусливым малодушием до полной потери человеческого облика и достоинства. Алеша не мог даже понять, ненавидит ли он или, может, боится Горсткина, стыдно ли ему за себя или за Митю – все это было бы слишком поверхностно и неточно. Душа словно стала проваливаться в такие глубины, где фактические события уже не являются точными причинами ее ощущений и чувств – скорее внешними знаками и явлениями, единственно обозначающими этот провал, но не порождающими непосредственно глубину этих переживаний. Переживания уже были вызваны самой этой глубиной, ее неведомыми прежде страхами и ужасами. Это как провалишься под лед (было в детстве однажды): до этого страшно идти по льду, только воображаешь это холодную мокроту, в которую ты можешь уйти… А вот – оно, мгновение, когда уже ушел под лед, под воду и вдруг, в одну секунду, взглянешь вверх – туда, где над тобой смыкается синяя струя воды с кусочками серого грязного льда (непременно почему-то грязно-серого!), а ты погружаешься все глубже в темную бездонность, в бездонность нового, неведомого прежде ужаса…