– Тебе это приснилось.

– А ты все-таки мне не веришь. Давно ты мне не веришь? Ты же всегда верил мне, и ты мне никогда не верил…

– Ты мне сама говорила.

– И с мама тоже… Ну, может, и приснилось – давно уже было. Но это не важно, не важно. Ты сам мне говорил, что не важно. Важно другое. Я и не думала, что это так важно. Точнее, потом станет для меня важным. Алеша, я же могла ее спасти, а не спасла. Это я, когда гроза началась, окна-то и открыла во всем доме – знала, я знала, что так будет, знала…

– Ты не могла знать.

– Нет, я знала, не успокаивай меня. Все знала. А сама специально, в гостиной села – ананасный компот кушать… Помнишь-то ананасный компот? Вот – и села. А потом уже смотрю – так и смотрела, а ее, понимаешь, еще можно было спасти, если захотеть… Но я не захотела – хотя знала, где, что, какие примочки… Не успокаивай меня!.. – она вновь замахала руками на Алешу, хотя тот на этот раз молчал. – Это она приходила, чтобы проклятие на меня свое вылить. Да-да, вылить и передать, как ведьмы передают, что я до сих пор с ним мучусь. Так ей и надо!.. Я же у отца Ферапонта и ее слышу – да, слышу, как она кричит… И все на разные голоса, то свиньей, то филином, то петухом… Сегодня уткой кричала, помнишь того господина – это она в нем и кричала!.. Ха-ха, уткой-то. Плохо ей, да а я что сделаю? Мне самой отдохнуть нужно у отца Ферапонта… Когда они во мне смеются, я плачу, они смеются, а я плачу – и мне так легко, легко… Это так и с Ракитиным у меня было… Он смеется, а я плачу, только мне так легко, легко. Почему ты не убил меня, Алеша?.. Он же мне и говорил, что у Карамазовых все через выверты – и это тоже через выверты происходит. А все просто, все просто… Я это только потом поняла, что зря себя столько накручивала и воображала, что это плохо. Это просто смешно и легко. Мужчине смешно, а женщине легко… Ну почему все так мерзко устроено, Алеша? Самое мерзкое и пошлое – оно и самое приятное и самое смешное? И главное – как все легко. Как тут устоишь?.. Это ведь все Бог придумал, или дьявол – а, Алеша?.. Я ведь сначала «Декамерон» читала и другое читала, и картинки разные мерзкие рассматривала – готовилась, готовилась… К чему готовилась? А все боялась, хотя чего, не представляла. Представь: мальчики придут ко мне на урок, а их всех представляю голыми, и сама я с ними голая, и как они потом… А я потом беру ножницы, помнишь, наши ножницы, они у Марии Игнатьевны на кухне летней лежат, и отрезаю им все это. И так все это себе реально представляю. А одного из них так прям, и зацеловала. Зацеловала, затискала… А потом по горлу этими ножницами… Оно, горло это у него такое тоненькое, а он его так смешно выставляет, ну как у гуся – такое же тонкое и белое. И я по этому горлышку – так, знаешь, сначала развела до предела эти кольца на ручках, это уже когда некуда, потом подводишь – и раз, и вижу даже, как кожа у него сначала собралась на горлышке в складочку, в несколько складочек, и не выдержала – хрусь! А как тут выдержишь? И все. И потом так и порезала всего. Кровь только мешает. Вообрази, она иногда брызжет совсем в разные стороны. Так, что никогда не предугадаешь, куда. Мне это раньше нравилось, а потом раздражать стало. Особенно если в лицо, в глаза – тем более. Долго-долго потом отмываешься, а кровь все равно на глазах. Мне раньше казалось, что кровь это хорошо. Нет – мешает, мажется сильно. Да и некрасиво это – красное на белом. Не смотрится… Не морщись, не морщись – правда, некрасиво… А он до сих пор там и лежит – я его в ковер завернула и в чуланный погреб, тот, второй, за лестницей, отнесла.