– Ты и впрямь так помнишь мою поэму?

– Помню! – вдруг резко вскинулся Алеша, вдруг внезапно оживляясь и тряся головой, словно стараясь стряхнуть какое-то внутреннее наваждение. – Только ты не прав, Иван. В одном ты не прав. Знаешь в чем?

– Ты слишком строго, видимо, судишь мои юношеские полуромантические полеты фантазии…

– Нет, нет – не то… Не о том. Ты не прав в концовке, в самой концовке.

– Что – Христос не должен был все время молчать?..

– Нет! Он должен был все время молчать, только не как Смердяков, а как Бог. Он не должен был другое. Христос не должен был целовать твоего инквизитора. Понимаешь – не должен был.

Иван не нашел что сказать, удивленный столь «живой» реакцией Алеши. Ясно, что за ней что-то скрывалось, может быть, очень личное, но вот что… Алеша тем временем даже встал с койки и стал нервно ходить по камере – от двери до стола, в нем что-то готовилось прорваться наружу.

– Понимаешь, ты своим поцелуем сам совершил некое святотатство. Заставив Христа поцеловать инквизитора, ты заставил Его поцеловать ложь и неправду. Ты поставил Его в положение Иуды… Да – ты фактически отождествил Иуду и Христа, заставив его повторить самое жуткое действие этого предателя. «Лобзанием ли предаешь Сына Человеческого?»… Зачем ты это сделал, брат?

Алеша, кажется, впервые назвал Ивана «братом», и это его сильно тронуло, какое-то время не давая собраться с мыслями и что-то ответить по существу. Алеша же продолжал ходить по камере, слегка прихрамывая на левую ногу, и это тоже не укрылось от Ивана, хотелось тут же спросить о причине, но и не хотелось «сбивать» в прямом смысле слова разошедшегося Алешу:

– Понимаешь, ты своим поцелуем освятил всю гордыню инквизитора, все злое ханжество его слов, да что там – все тысячелетние заблуждения католицизма… Выходит, Христос все это понял, принял и простил… Да все эти моря крови, пролитые той же инквизицией, причем, прямо на глазах твоего Христа.

– Моего?.. – наконец, тихо пробормотал, почти прошептал, Иван.

– Да-да, твоего!.. Не настоящего. Ты исказил образ Христа, ты придал Ему слащавую сентиментальность романтиков. И кому?!.. Тому, Кто плетью выгнал торговцев из храма!.. Кто назвал в глаза Петра «сатаной» как раз за эту слащавую сентиментальность. Ты!.. Ты, понимаешь, ты вольно или невольно – я не знаю – опошлил образ Христа. Вот чего тебе я… Я…

– … «не могу простить» – ты хочешь сказать.

– Да.., в какой-то мере да, – сказал Алеша, уже успокаиваясь, и снова садясь на кровать, однако не сводя глаз с Ивана.

– Да, Алешка, ты явно не из «барабанщиков». Видишь, брат, как ты меня радуешь… Даже отрицая Христа, даже не признавая Его реального существования, ты все равно стоишь за Него.