Алеша снова сорвался с койки и несколько раз почти бегом прометнулся от стола к двери и обратно. Его била крупная дрожь. Наконец он заговорил, но уже не прекращая свои метания по камере, говоря урывками во время приближения к Ивану:

– Да знаешь ли ты что значит быть в АДу?!.. Да в настоящем АДу!.. Так по первым буквам – Anno Domini… В лето Господне… Да лето Господне… Когда отменяются все старые законы и правила и жизнь перекраивается заново… Так и у нас в нашей тайной полиции. Ты думал, такая только у вас, где ты служишь?.. Нет, такая есть и у нас. Только у вас это шарашкина контора, где служат скоты, а у нас это АД, настоящий АД. АД, поставленный на службу революции. Мы должны следить за всеми участниками подполья, за всеми революционерами, потому что провалы от предательства кого-то из нас нам всем слишком дорого обходятся. Поэтому некоторые из нас и стали слугами этого АДа, опричниками революции, волками, чтобы выгрызать малейшее подозрение на измену. Девочки?.. Ты сказал о босоножках… Да, были босоножки… Но знаешь ли ты, что в АДу свои законы, там отменена всякая мораль. Мы должны стать пьяницами, развратниками, растлителями, отцеубийцами, чтобы отвлечь от себя малейшее подозрение, чтобы сами наши товарищи не понимали нас и обвиняли в нарушении морали, отлучали нас от себя и даже выносили нам приговоры. Да была Грушенька, но этого оказалось мало… Нужна была еще большая жертва моралью. Ставрогинская жертва… Странно, как глупо же его поняли. Мол, это он от нечего делать поиграл с Матрешей, растлил ее для собственного удовольствия. Господин Достоевский и сам, наверно не понял, что он изобразил самый трагический тип, самого мучительного своего персонажа. Он же и был сотрудником АДа, АДа, того времени, АДа, без которого невозможно настоящее подполье. А что стоило ему это – говорит его финал. Он не вынес этого адского эксперимента над моралью. А его можно вынести только, если ты живешь в АДу только ради революции. Если ты ее любишь больше своей собственной жизни и готов душу положить за нее…

– А может не так. Может он выполнял одну из установок вашего АДа – в случае угрозы ареста истребить себя?.. Он же и повесился, когда его уже прибыли арестовывать.

– Да, может и так. Одно другого не отменяет и не противоречит. Это и есть АД. Ад, где сходятся все концы и объединяются противоположности…

– Да, Алексей Федорович. Ты пошел дальше нас всех. Вот он – карамазовский безудерж и переход за все границы. Если в разврат, то непременно в самый гнусный, если в революцию – то на самое ее дно!.. Арестовали мы как-то одного такого же. Ехал отравить своего отца, чтобы получить наследство. Тот был богатым помещиком, а революции, конечно же, нужны деньги; она – дело, как известно дорогостоящее. Конечно же, было принято коллегиальное решение, непременно коллегиальное, – это у вас так водится, чтобы ответственность была размазана по всем, чтобы в крови все измазались и никто себя чистеньким не чувствовал. Вы так и Ракитина убивали… Так вот, помещический сыночек этот революционный собрался якобы погостить к отцу. Товарищи достали рецепт быстродействующего яда. Тот по отдельности получал в аптеках все необходимые ингредиенты – это нам помогло его вычислить. Тот уже приехал в город, где жил отец, да решил в гостинице сначала остановиться, потренироваться, так сказать. Снял номер, сделал смесь и стал тренироваться на кошках и собаках, выискивал точную пропорцию, чтобы не так явна смерть была, не внезапная, а чтобы через некоторое время, чтобы помучился. Это он отца своего еще и помучить был не прочь. Мы потом его спрашивали, как же это с отцом, неужто не то что жалость какая – совесть не шевельнется ли. Где там. Знаешь, что он нам ответил? «У нас совесть на службе революции». Это гениально! Когда совесть на службе у революции, служба может быть самой суровой. А про отца сказал: «Он меня произвел на этот свет безо всякой моей воли, значит, и я могу его отправить с этого света без всякой его воли». А пока отправил, то есть отравил, несколько кошек и собак. Мы взяли его, когда он уже выходил из гостиницы на встречу с отцом. Когда ему потом рассказали, ради чего ехал к нему любимый сыночек, он нам так и не поверил. Мы даже яд ему показывали – все равно не поверил. Черним, дескать сына, царские сатрапы. И яд ему, мол, подкинули. Эх, люди без воображения! Я в какой-то момент даже пожалел, что мы не дали дойти истории до конца. Послушал бы я тогда его поздние прозрения, когда бы еще и не сразу умер, а с мученьицами. Я ведь и ставку им очную сделал, только сыночек молчал все время, а чего уж? Надо было и тут пожаловаться: вот, мол, не дали тебя, папашка ты богатенький, отравить и денюшки твои наследовать…