Гарри Хатчинс, мой ассистент, весьма впечатлился:

– Выглядит потрясающе, шеф, только что это значит?

Я объяснил как мог, что Судьба, или мрачная Необходимость, правит жизнью – она сильнее всего, что может сделать бог врачевания всей своей Мудростью и Знанием.

Гарри присвистнул:

– Никакой свободы, а?

– Много такого, что выглядит как свобода, – поправил я. – Но в конце концов… Конечно, это не только физическое понятие; Судьба загадочна и ужасна, и нам не часто доводится увидеть ее за работой, разве что краем глаза. Но в конце концов… ну… приходит конец.

– Вы это пациентам собираетесь рассказывать? – поинтересовался Гарри.

– Только если они спросят и если достаточно владеют философией, чтобы вынести подобное знание.

– Очень правильно. Не стоит пугать пугливых. Но само это слово… Для меня это все равно что китайская грамота, конечно. Как это произносится?

К удивлению нас обоих, на этот вопрос ответила Кристофферсон. Она сидела у себя за столом под кадуцеем и надписью и слушала наш разговор.

– Ананке[81], – произнесла она.

– Ну и ну. Рифмуется с «изнанки». Инге, милая моя, я и не знал, что вы говорите по-гречески.

– Если бы вы только этого не знали, доктор, вы были бы чудом эрудиции, – отрезала Кристофферсон. – И будьте любезны, не зовите меня своей милой. Я ничья не милая.

– Ну, если вдруг передумаете, только свистните – и мигом станете моей милой. – Гарри любил ее поддразнивать.

Должно быть, я один на всем свете знаю, отчего Инге Кристофферсон – ничья не милая. Всего лишь еще одна печальная повесть, уходящая корнями в ту ужасную войну, о которой Чипс пишет так бодро.

Мне нравилось, что у меня на стене написано слово «ананке». Оно удерживало мою медицинскую мысль в нужном русле. Потому что я не изобретал новую концепцию медицины; я пытался найти очень старую, нечто вроде Вечной Философии для искусства целителя; а Судьба, она же Необходимость, – элемент жизни, помогающий врачу не зазнаваться, ибо Судьбу не победить, что ни делай. Люди должны болеть. Люди должны умирать. Если мне вроде бы удавалось отодвинуть смерть пациента, меня считали хорошим врачом, но я-то знал, что это лишь отсрочка, а не победа, да и отсрочки я могу добиться, только если Судьба, или даймон моего пациента, так решит.

Конечно, я не мог прямо заявить об этом испуганному пациенту, сидящему в кресле напротив меня. (Я никогда не сижу за столом: всегда в кресле, лицом к пациенту, и мое кресло такого же размера, как у него.) Кто же хочет услышать от своего врача, что умирать все равно придется рано или поздно, и что доктор не в силах сказать когда, и что никакие действия не смогут изменить этот факт? К тому же практически в любом случае что-нибудь да можно сделать – хотя бы обеспечить пациенту физическое удобство, уменьшить боль или до некоторой степени компенсировать увечье до тех пор, пока не случится неизбежное.