Локкарт был потрясен известием о смерти военного атташе. Он был возмущен тем фактом, что большевики грубо попрали все нормы международного права и вторглись в здание посольства Великобритании. После ареста Диаманди это был уже второй вопиющий факт нарушения дипломатических устоев.

Но гораздо больше судьбы боевого товарища его волновала судьба Муры, которая томилась где-то в застенках ЧК. За время, прошедшее с момента её приезда в Москву, отношения между ними приобрели характер взаимной привязанности.

Локкарт удивлялся себе: как он мог эту женщину послать весной на опасное задание по сбору в общем-то второстепенной информации? Теперь он чувствовал, что жизнь без неё теряет для него смысл. Он осознавал, что только чувства к Марии Игнатьевне заставили его задержаться в Москве после высадки союзников, конечно и долг тоже, но чувства все-таки на первом месте. И вот теперь большевики придумали изощренную пытку, испытывать Локкарта на прочность, держа под арестом его любимую женщину.

Он направился в наркомат иностранных дел, там посочувствовали и рекомендовали обратиться к товарищу Петерсу.

«Латыш будет меня унижать, но ничего, главное, добиться освобождения Муры. Она ни в чем не виновата, она ничего не знала, — пытался уверить себя британский представитель, — может о чем-то догадывалась, но молчала, зачем это говорить? Она ничего не знала, и всё».

С этой мыслью он сам пошел на Лубянку к Петерсу.

Латыш внимательно выслушал Локкарта, положил в папку лист с заявлением о невиновности Марии Игнатьевны Бенкендорф и тут же достал другую бумагу.

— Хорошо, что Вы зашли, господин Локкарт, у меня как раз имеется ордер на Ваш арест.

— Это неудачная шутка!

— Совсем нет, это действительно так, Вы — глава контрреволюционного заговора дипломатических представителей против Советской власти, Вы изобличены показаниями других задержанных и будете преданы суду революционного трибунала.

В комнату зашли два солдата с винтовками. Локкарт всё понял, он снова попал в западню. Петерс играл с ним, как кошка с пойманной и слегка придушенной мышью, то отпуская её от себя, то снова хватая когтями. Мышь, еще живая, трепетала в кошачьих объятиях, мучилась и умирала не столько от боли, сколько от ужаса за свою судьбу.

Локкарта поместили в комнату предварительного заключения. Днем его не беспокоили допросами, но заснуть было невозможно по причине постоянной смены соседей по несчастью. Это были уличные бандиты, спекулянты, иногда обычная шпана.

Политических заключенных к Локкарту не подселяли. Допросы и суд творились тут же. Следователям хватало получаса, чтобы сломить человека и заставить его во всем признаться. Нет, при Локкарте никого не били, но сама обстановка ужаса от скорой расправы действовала на задержанных совершенно удручающе.