Не прочтешь ли ты из моего письма о любви Валентине Михайловне?

До встречи в следующем письме. Целую тебя, моя горячо любимая. Твой Коля.

Пиши мне о своих музейных делах, мне они интересны и из‐за тебя, и из‐за своей былой работы.

Сережа работает в газете. Это хорошо. Но я боюсь, что это означает, что он бросил курсы.

При случае поздравь от меня Лозинских с получением знака почета[592].

20 февраля 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, прости, кажется, и я напутал в №№. Еще письмо от тебя от 29/I. В нем ты еще полна надежд; что случилось за эти дни до 3-го, что привело тебя в такое грустное настроение? Или особых, новых моментов не было. О выезде комиссий по пересмотрам дел говорят и у нас, но все это только слухи. Если они оправдаются, я заявление, конечно, подам. Получил письмо и от Танюши, очень порадовавшее меня. Она пишет, что собирает разные пушкинские издания и книги о Пушкине. Над ее письменным столом висит портрет Пушкина в красной раме.

Я надеюсь, что ты несколько после последних моих писем за меня успокоилась. Приступы кончились. Я чувствую себя опять хорошо. Южное солнце (мы на широте Одессы[593], что не мешало температуре спускаться ниже 40°) берет свое. Дни стоят ясные, днем тает. В воздухе пахнет весной. Я переехал в другой барак, где народа мало, живут и десятники. Много тише. Этот барак, где я прожил 3 недели, меня очень утомлял. А главное — противно было общаться с людьми, которые тебя же обкрадывают, а после этого не стесняются обращаться с просьбами. Ты, может быть, сердишься на меня за то, что допускаю эти кражи. Но уверяю тебя, что многие очень внимательные люди, только и живущие мыслью о материальных благах, были жертвами таких краж. Ведь это же воры-рецидивисты, очень спаянные и искусные, как фокусники. Ну, будет об этом. Словом, я не с ними больше и чрезвычайно рад этому.

В нашу колонну переведен и наш медпункт, т. к. переехали Романец, которая ко мне уже давно очень хорошо относится, и санитарка. Последней я, конечно, особенно рад. Между прочим, из Москвы она получила от сестры письмо тоже с извещением о выездах комиссий на места для пересмотра дел.

Вчера был наш спектакль. Я его не видел, т. к. сидел за кулисами и суфлировал. Артисты ролей совершенно не знали, и это меня очень нервировало. Но в публике был смех. Чего больше? Ставили водевиль Каратыгина о рассеянном человеке (это известный водевиль «Вицмундир»).

Мне очень приятно, что ты перечитывала «Войну и мир». Аустерлицкое небо я очень хорошо помню. Но понятие вечности для меня очень значительно. Оно не убивает, а возвышает то, что в жизни подлинно ценного, лишь лживые ценности — к которым стремился Болконский — меркнут пред лицом вечности (честолюбие, славолюбие и т. д.). Но не любовь. Вспомни раненого Болконского после Бородина, когда он встречает Анатоля.