Теперь о «Карамазовщине», как подана она, в оценке Ермилова, Дмитрием. Его мука при мысли, что он — неистовый, убил Григория, обойдена молчанием, обойдена молчанием и его готовность, восторженная готовность, устраниться, когда «вспрыгнет солнце». Все это выпало, а с этим вычеркнут и Достоевский.

Я уже не говорю о том, что тема патриотизма снята, что замечательный проект Русской Истории (письмо к Майкову)[779], что призыв Достоевского помнить Куликово поле, изучать «Слово о полку Игореве» — все это пропущено, и, наконец, мой текст за мир и единение народов (судьбой которого интересовался В. Вл. Виноградов[780]). Обо всем этом я молчал (о последнем — по Вашему знаку). Кстати, не думайте, что Достоевский мне близок как личность, подобно тому как мне дорог Герцен.

Обращаю Ваше внимание и на метод работы. Мы-де из‐за научной истины должны постоянно давать (насколько юбилей позволит) отпор Достоевскому. Заметьте, я не против. Ну, а могли бы мы положить рядом тексты об «Евклидовской геометрии» Достоевского[781] и отзыв Чернышевского о геометрии Лобачевского! Ведь нет!

Конечно, мне не стоит так переживать. Федор Михайлович свое в истории возьмет. Напрасно я вложил в свою работу столько страсти. Но вот в этом отношении я вижу, что все еще остаюсь в свои 66 лет «желторотым мальчиком».

Написав это письмо, считаю нужным приложить свое заявление об отставке на Ваше усмотрение. Как считаете нужным — дать ему ход или нет. Только прошу Вас об одном, не беспокоиться о моей дальнейшей судьбе.

Если я такой, по Вашему мнению, могу еще быть чем-нибудь полезен музею, порвите мое заявление. Можете дать ему ход после окончания работ по музею Достоевского. Словом, я выражаю свою готовность очистить место.

С приветом

Н. Анциферов.

1940–1950‐е годы

1940–1950‐е годы

Письма Георгию Александровичу Штерну[782]

Письма Георгию Александровичу Штерну[782]

17 декабря 1939 г. Москва

Ну вот, мой дорогой Гогус, — и я сижу за знакомым тебе письменным столом[783] и пишу тебе без опасения взволновать твою жену. Дело мое прекращено. В Уссури мне выдали паспорт. Я еще не знаю — останусь ли в Москве, не знаю и когда смогу попасть в Ленинград и Пушкин.

Но ведь главное уже свершилось, и я возвращен жизни.

Несмотря на то что я телеграммой запретил Соне встречать меня (я в ужасном виде — воображаю себе тот критический взгляд, с которым ты осмотрел бы меня!), Соня все же приехала на вокзал. А я, Гогус, — чтобы испытать всю ее любовь ко мне — можно пережить и больше, чем перенес я.