Как жаль, что поезд мой не проезжал Казани, и как жаль, что ты не смог быть на станции. Но мне еще больше хотелось бы увидеть тебя со всей твоей семьей. Милый Гогус — я так рад, что ты наконец имеешь свой дом. Каким бесприютным казался ты мне, когда, помнишь, я ночевал у тебя в твоей маленькой комнате под Москвой.

Подъем первых часов — сменился усталостью. Я написал уже несколько писем и сейчас едва держу перо.

Жизнь опять залита солнцем. И пусть жизнь — трагедия, я вместе с Жаном Кристофом крикну — ура! Обнимаю и целую. У жены твоей целую руку, у сына лобик.

Твой Н. Ан.[784]

11 января 1940 г. Москва

Дорогой Гогус, хотя сегодня я занят так же безумно, как и в другие дни, и мне просто трудно собраться с мыслями, но я сел писать тебе, т. к. не могу же не сделать этого.

Сейчас за мной, на моем диване спит Танюша. Она очень развилась, подросла — но все же ниже матери, только бледнушка. Страшная театралка. Много, но сумбурно читала, по-девичьи. Веселая, но не изжиты прежние грюбелен[785] (из‐за пустяков частенько). С жадностью осматривает музеи и посещает театры (всё оперы). Понравился ей Кремль — но Москва ей в целом нравится меньше Ленинграда. Да и вообще она все воспринимает с оглядкой на Ленинград.

Пишу о себе. Прописали меня без всякой задержки. На службе восстановили с выплатой за 2 месяца. Бонч-Бруевич не только будет печатать (как мне это хотелось) мою работу «Москва в жизни Герцена» — отдельной книжкой, но берется печатать мой труд «Летопись жизни Герцена». Кроме того, он мне заказывает работу — «Герценовская Россия» и дает командировки в Ленинград, Новгород и Вятку, следовательно, по пути я смогу остановиться на денек в Казани и заглянуть к тебе, мой Гогус, и повидать и твоих, ощутить твою жизнь. Это только к весне. Павлик к этому времени, вероятно, сделает еще новые успехи.

Я все еще живу в каком-то чаду, сам не свой. Минутами нападает какая-то юношеская радость жизни. В 1933 г. я все переживал совсем иначе. Тогда я был все же бездомным и больше тянуло меня к могилам. Знаю, что пишу бессвязно.

Передай привет твоей Тане (Сони нет, и не могу спросить, как отчество).

Поцелуй за меня и Павлика.

Твой НА.

30 марта 1940 г. Москва

Дорогой мой Гогус, а я уже начал беспокоиться, что от тебя нет вестей. Как же твое здоровье? С очень большим интересом читал твое долгожданное письмо. Обеспокоили слова, что ты хотел бы пожаловаться мне в кое-чем на свою судьбу — несмотря на то, что главное у тебя теперь есть. Мне почему-то кажется, что ты имеешь в виду, что не можешь работать в области гуманитарных наук. Так ли это? Но разве в Казани трудно найти работу по латинскому языку[786]. В Москве спрос на латинистов большой. Даже Гавр. Алек.[787] склоняет меня летом подзаняться латынью, а с осени перейти на преподавание латыни. Но я все же этого не хочу.