— Я на тебя не уставился.

— Не только уставился, но даже вылупился. Между прочим, как ее зовут? Пат… А дальше как?

— Не знаю, — ответил я.

Он выпрямился.

— Как то есть не знаешь? Ты ведь записал ее адрес. Сам видел.

— Потерял бумажку.

— Потерял! — Он запустил две пятерни в заросли своих желтых волос. — Значит вот ради чего я тогда битый час провозился с Биндингом! Потерял!.. Но, может, Отто запомнил адрес.

— Отто его тоже не знает.

Он подозрительно поглядел на меня.

— Жалкий дилетант! Тем хуже для тебя! Неужели ты не понял, какая это чудесная девушка? Господи! — Он взглянул на небо. — В кои-то веки нам попалось что-то стоящее, так эта зануда теряет адрес.

— А мне она не показалась такой уж замечательной.

— А это потому, что ты осел, — ответил Ленц. — Болван, который не понимает ничего, что возвышается над уровнем шлюх из кафе «Интернациональ». Эх ты, пианист! Повторяю: познакомиться с ней — с этой девушкой — просто счастье, особенное, исключительное счастье! Но ты, конечно, ни черта в этом не смыслишь! Ты видел ее глаза? Разумеется, не видел… Все больше в рюмку глядел…

— Да заткнись ты! — прервал я его, потому что этой рюмкой он попал мне прямо в открытую рану.

— А руки, — продолжал он, не обращая на меня внимания, — тонкие, длинные руки, как у мулатки. Уж в этом-то Готтфрид знает толк, можешь мне поверить. Святой Моисей! Вдруг, нежданно-негаданно встречается девушка что надо — красивая, естественная, а главное — умеющая создать определенную атмосферу… — На мгновение он остановился. — А ты-то вообще понимаешь, что это такое — атмосфера? — добавил он.

— Воздух, который накачивают в баллоны, — угрюмо заявил я.

— Ну конечно! — сказал он с выражением жалости и презрения. — Конечно же, воздух! Атмосфера — это ореол, излучение, тепло, таинственность — все, что одушевляет красоту и делает ее живой… Впрочем, с кем это я говорю… Испарения рома — вот твоя атмосфера…

А теперь перестань, а то как бы я не уронил что-нибудь на твой черепок, — буркнул я.

Но Готтфрид говорил и говорил, и ничего я ему не сделал. Ведь он не знал ничего о том, что произошло, не знал, что каждое его слово задевает меня за живое. Особенно насчет выпивки. Я уже как-то преодолел эти мысли и начал утешаться. А Ленц взворошил во мне все это заново. Он без умолку продолжал расхваливать эту девушку, и вскоре мне стало казаться, будто я и впрямь безвозвратно потерял что-то редкостно прекрасное.

* * *

Около шести вечера, все еще в расстроенных чувствах, я пошел в кафе «Интернациональ» — мое давнишнее убежище. Ленц лишний раз дал мне это почувствовать. В зале, против моих ожиданий, царило большое оживление. На стойке пестрели блюда с тортами и кексами, а плоскостопый Алоис проковылял мимо меня с большим подносом, уставленным кофейной посудой, и скрылся в заднем коридоре. Я остановился. Почему сегодня кофе подается не в чашках, а в кофейниках? Вероятно, какое-то общество или союз затеяли грандиозную пирушку и, следовательно, под столиками уже валяются упившиеся гости.