Фред принес рюмки. Мы выпили. Ром был крепок и свеж, с каким-то солнечным привкусом. Он как бы служил мне какой-то опорой. Я выпил рюмку прямо при Фреде и сразу отдал ее.

— Вам здесь нравится? — спросил я.

Девушка кивнула.

— Больше, чем в той кондитерской?

— Вообще-то я терпеть не могу кондитерских, — сказала она.

— Тогда почему же мы встретились именно там? — удивленно спросил я.

— Не знаю. — Она сняла с себя берет. — Просто ничто другое мне не пришло в голову.

— Ну а раз вам здесь нравится, то тем лучше. Мы приходим сюда частенько. По вечерам этот кабачок становится для нас чем-то вроде дома.

Она улыбнулась.

— Это, пожалуй, печально. Или нет?

— Нет, — ответил я. — Сейчас такое время.

Фред принес мне вторую рюмку. Рядом с ней положил зеленую гавану.

— Это вам от господина Гаузера.

Валентин помахал мне из-за своего столика и поднял свою рюмку.

— Робби, тридцать первое июля семнадцатого года, — произнес он тяжелым голосом.

Я кивнул ему и тоже поднял рюмку.

Гаузеру всегда нужно было пить с кем-то или в память о чем-то. Вечерами мне случалось наблюдать его в крестьянском трактире, где он пил, адресуясь к луне или к кусту сирени. Потом он вспоминал какой-нибудь из дней, проведенных в окопах, где мы порой попадали в особенно тяжелый переплет, и преисполнялся чувством благодарности судьбе за то, что он еще существует и может вот так сидеть за столиком.

— Это мой друг, — сказал я девушке. — Фронтовой товарищ. Единственный из знакомых мне людей, который из великого несчастья создал себе маленькое счастье. Он уже не знает, что делать с собственной жизнью, и поэтому просто радуется тому, что еще живет.

Она задумчиво посмотрела на меня. Косая полоска света освещала ее лоб и губы.

— Все это я очень хорошо понимаю, — сказала она.