– Уьнах цIен бер ду![14] – Только после этого она обратила внимание на мать ребёнка. Справилась об общем состоянии и ещё кое о чём женском, и всё это было скорее в форме допроса, нежели сочувствия, и как кульминация, чисто по-актёрски:

– А какого ты вероисповедания?

– Я чеченка… Приняла ислам.

– Вижу по одежде.

Дада, как говорят, «закрылась». Это ещё не полный хиджаб, но на полпути к этому. Однако мать Тоты – женщина верующая да современная, и она постановляет:

– Это не в традициях чеченской женщины. Так ходят в аравийских пустынях, чтобы не сгореть. Да и как ты собираешься в этом неудобном балахоне хозяйством заниматься, за ребёнком смотреть?

– Я понимаю, – отвечает Дада. – Просто этот костюм в моём прежнем положении был удобен, да и по деньгам доступен.

– Да, кстати, «по деньгам» – кто содержал?

– Содержат домашних кошек, собак и шлюх, – вся покраснев, ответила Дада.

– Но-но-но! – подбоченилась актриса, но Дада продолжила:

– Помогал мне понятно кто, ваш сын… Так его деньги я почти не истратила – сохранила на чёрный день.

– А на что ты тогда жила? – с примиряющим сочувствием поинтересовалась актриса.

– А я люблю вязать. Здесь, оказывается, никто из шерсти не вяжет.

– Это правда… Вот я теперь на старости лет своей внучкой и вязанием займусь… Золотце ты моё. – Она по-хозяйски начала ухаживать за ребёнком.

– Может, мы уедем? – робко сказала Дада.

– Кто это «мы» и куда? Этого ангелочка мне Бог послал.

– Там мои вещи, заначка.

– Какая «заначка»? Ты мне этот тюремный блатной жаргон брось… У нас интеллигентная семья. – Тут она, словно до сих пор не видела, с ног до головы изучающе оглядела Даду. – Вот у меня вопрос: а как ты там одна жила?

– В микрорайоне? – Дада усмехнулась. – Но и вы одна живёте.

– Ну… Я в центре. Меня все знают, и я всех знаю. А ты в чужом городе. Кругом бандитизм, беззаконие. Света и газа нет.