Будто заколдовал Оградин своих спутников — вмиг преобразились окоченелые лица раненых, и все, собираясь в свой нелегкий путь, как-то дурашливо завеселели от надежды, какую посулил им бывалый солдат.

Санитарную повозку пришлось бросить. Даже могутовской силой ее было не протащить по лесной дороге. Братуна тоже не запряжешь — мешала рана. Да и сил у него оставалось лишь на свои копыта. Все пока держались на ногах, и всем хотелось скорой дороги. Передом Оградин пустил коня, за ним валкой вереницей потянулись раненые. Молоденький снежок певуче-грустно захрустел под нестойкими шагами солдат и Братуна...

Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

Пока Братун блуждал по лесным и полевым дорогам и стежкам, группа раненых солдат то редела, то вновь полнела до взвода. Кто не верил в природную находчивость коня, отставал или свертывал с его дороги и уходил наугад, куда смотрели глаза. Те, кто умирал, не думая о смерти, валились с ног без последнего вздоха и стона, валились сразу, как только приставала смерть. А кому удавалось чуять свой конец, стыдясь бессилия, отбивался от группы, забирался в кусты, в воронку, в старый окоп и там замирал в страхе, утешаясь лишь тем, что не на чужих глазах принял последние муки...

На второе утро, никто не заметил, как появился солдат с двумя пухлыми вещмешками за спиной. Он ловко прибился к коню и, ухватившись за хвост, пьяно заковылял за Братуном, как исхудалый верблюд с опавшими горбами. Не было сил спрашивать: кто он, куда и откуда? Солдат костляв и стар, лицо побито зеленым порохом, глаза за очками ни на что не смотрели — в них гробовая пропасть. Пилотка с облупленной звездочкой непомерно велика, косо сидела на голове, наглухо зажав уши. Из-под нее сосновой стружкой выбивалась седина с табачным налетом. Шинель, однако, будто с чужого плеча: борта туго сцеплены крючками, полы не доставали и до колен. На жердинах ног выцветшие обмотки, намотанные, наверное, еще по весне, лоснились усохшей и затертой грязью. Трудно было понять, из каких частей солдат, каким чудом его до сих пор не запахала война. Ноги длинные, а семенил стариковскими полушажками, как побитый легким параличом. Рука, что держалась за хвост, быстро засинела — так прочно, будто навечно, он приковался к коню. Во второй руке — штыковая лопата, изрядно сточенная и наяренная работой. На губах — стыдливая улыбка, кровавые раскусы.

— Вот и хорошо! Вот и славненько! — непрестанно молотил он языком, опираясь на держак лопаты, как на посох.

«Что хорошо?» — никто не мог понять, потому как всех раздражали чрезмерно набитые вещмешки. С ними солдат-старичок больше походил на спекулянта-мешочника, чем на вояку.