— Дурашка, хлеб же это. Наш! — Оградин не знал, что и сказать, чем потрафить. — Солдатский, общий он... Дорогу без него не найдем с тобой, мил человек.

Оградин заговорил с конем, будто со своим братом фронтовиком. Сухари приладил на сучке у костра, чтоб подсушить и снова уложить в солдатский мешок про запас. Поднес котелок с растопленным снегом. Братун высосал за один вздох и толкнулся губами в плечо Оградина: мало. Солдат с проворной охотой натопил еще котелок воды, еще и еще. Котелок — вздох, котелок — вздох... Более ведра, прикинул солдат, выпил конь. И остановился. Оградин поправил на плече коня обвязку из обмоток, и Братун со вздохом завалился на левый бок, на рану, придушив ее щемящий зуд. Коню тоже вышел привал. Солдат потеребил челку, похлопал по салазкам, одобряя сообразительность коня.

— Надо, надо и тебе передохнуть, браток.

Оградин подбросил в костер сучьев и присел подремать. Сон, однако, никак не шел. Рядом постанывали солдаты. Залезая грязными руками во сне под повязки, испуганно просыпались от боли, подползали ближе к огню и опять впадали в забытье.

Хоть бы уж ночь проходила скорее. Днем раны болят меньше, да и дорога силы держит лучше, чем ночной костер. Оградин отвернулся от огня и глазами нашарил на черном пологе неба ковшик Большой Медведицы. Без труда определил, что ночь не прошла и своей половины. Луна тоже недалеко ушла с вечерней насидки. Краешек ее будто выкрошило зениткой, и виделась она теперь чисто вымытым копытом. Изредка страшно слышалось, как бухало то копыто в гулкую пустоту неба, отсчитывая отжившие белым светом часы. На самом деле небесное светило молчало, а бухала ночная дальнобойная, готовя утреннюю работу матушке-пехоте. Оградин солдатским умом прикинул, на сколько верст продвинулся фронт на запад, и, наверное, в первый раз за всю окопную жизнь горько-мило подумалось ему: слава богу, война уходит из России. Уходит и не тихо и не быстро, но так же свирепо, как когда-то пришла сюда... С этой тяжко-сладкой думой Оградин обошел раненых, перед каждым вставая на колени и прикладываясь ухом: дышится иль нет человеку. Ему хотелось, чтоб в эту привальную ночь все стонали — так лучше слышать, что люди живы. Оградин чуть отодвинул Лешу Огарькова от огня — сгорит, не учует. Но в бреду тот снова привалился раненым боком к костру — запахло паленой шинелью. Солдат отер снегом подпалину и оттащил Алешу подальше. Тот проснулся и ошарашенно замигал глазами на костер.

— Дядя Устин, снежку бы, а? — придя в себя, попросил Огарьков.

— Я водички тебе спроворю, погодь маленько.