— Ребята, елкина мать, коль не хотите идти, костер сочинять надо. Без огня поутру будить некого будет. Загинете во снах.

Солдат приставил к деревцу винтовку, принялся, пока не все кануло во тьму, собирать сушняк. Разметая снег ботинками, он добывал из-под него все, что могло гореть: сучья, палую листву, былья застарелого аниса, полыни, коневника. Кто еще не успел повалиться, стали помогать ему. Заворочались, глядя на них, и все другие. Не поднимаясь с колен, солдаты ползали на карачках, уцелевшими руками отыскивая горючий лесной хлам. Руки быстро зябли от снега, намокали полы шинелей от него, и легкий морозец колянил их, отбирая остатки тепла.

Бывший разведчик Могутов еловой лапой разметал на крохотной полянке пятачок для костра. То ли от боли, а может, с устатку, он кряхтел как старик. Обрубок руки в бинту он держал свечкой чуть выше головы, будто светил сам себе. Видно, кровь затекала болью и так ему легче работать. Никитка, отыскав жердину по силе, с мальчишеским озорством принялся охаживать ею огрузлую елку, сшибая смолянистые шишки. Без работы стояли только двое — Братун и безглазый наводчик Сивашов. Распахнув бушлат, Пашка прижался гимнастеркой к правой лопатке коня погреться. Братуну тоже стало теплее, и скоро ему почудилось, что он спит. Спит у себя в колхозной конюшне, и у него нет раны, а в комяге сыпучий зазвонистый овес — последний зимний запас старого конюха Филиппа. А на дворе, на Веселом лужку, игрался зелеными травами май. На третьей майской неделе, в канун Николы Теплого, когда духмяные росы начинали пахнуть сильнее хлевных овсов, Филипп с младшими конюхами угоняли лошадей в ночное, на свежий подножный корм. Это были те самые праздники лошадников и коней, какие ждут они с последнего отзимка, когда весна сгоняет снега, идут в зеленый разгул травы, начинают будоражиться первоцветным дурманом луга. Тогда с парового поля, где Братун в паре с ужимистой на работу Лаской, вечно холостой кобылой, пахал майские пары, гнали его на водопой, а оттуда — в ночное, вместе со всем лошадиным народом...

Сивашов уморился стоять на ногах, да вроде и тепла от Братуна набрался вдосталь, запахнул бушлат и присел у ног коня, чтоб не потеряться. Он не видел работы своих раненых сотоварищей, но ясно представлял, как росла горка сушняка и вот-вот запылает костер — привальный солдатский очаг тепла и приюта. По обрывкам разговора он следил, кто что делает, и ждал, когда наконец заговорит сам огонь. Сивашову вдруг почудилось, будто огонь уже крадется к его лицу, и он невольно тронул повязку на глазах. Сделав себе больно, с досадой плюнул под сапоги, ругнулся — не видать ему ни костра, ни солдат, ни черной ночи, ни света белого. В глазах — непроглядная глухота. Слышал он лишь треск заломанных сучьев да как гулко шлепались оземь жирные еловые шишки. Но он не видел, как его «поводырь» Никитка собрал эти шишки в каску и поднес их к вороху листвы и хвороста.