Умереть всем сразу — куда лучше!.. Но как это сделать, если даже раны не одинаковые, не одногодки и не одноростки они. Одинаковыми у них были только солдатская судьба и смерть. Но об этом-то как раз и не знал никто из них и не думал.

* * *

...На какой-то уж день — кто считал их? — Братун вывел-таки солдат к жилью. За открывшимся кукурузным полем показался дымок, другой, третий. Живая деревня! Дым из труб не тот, что из пушек. Он пахнет избяным теплом, хлебом, людским житьем-бытьем. И солдаты податливо расслабили свои истерзанные души, сполна придаваясь бессилию и ожиданию чего-то живого и надежного. В тех избяных запахах и солдатских ожиданиях было столько человеческой скорби по всем потерям, что так и казалось: только ею, этой безмерной скорбью жил и выжил этот фронтовой, будто ничейный край... Безветренный, но хваткий морозец не давал дымам ни заваливаться за крыши, ни смешиваться друг с другом. Дымы стояли серо-мраморными столбами, на которых ладно и прочно держалось небо, тоже серое, с грязноватой синцой. Дымовые столбы и небо повиделись несокрушимой крепостью, прибежищем уцелевшей в этих местах жизни. Казалось, тут — и конец и начало света. А вокруг чудом уцелевшей деревни — пустота да война.

Пожухлые кукурузные былья повалены давно ветром, а не жаткой. Потому лежат они в том смертном порядке, как покошенные из пулеметов полураздетые пленные солдаты. На такое поле ни копытом, ни сапогом не ступишь — грешно. Поманул Братун солдат за собой по межевой, слегка укрытой снежком балочке. Да сразу не послушались солдаты. Растаращились на невидимую пока деревню — верят и не верят, что цела еще Россия. Горьковатые дымы живых изб томили и радовали солдатские опустевшие сердца. Силы-то и потратились на ту радость. Шагу шагнуть не могут, будто пришли уже, повалились в снег. «Ишь, сеновал нашли», — невесело подумалось Братуну. Он еще нашел силы повернуть назад к солдатам, хватнув на ходу обклеванный початок кукурузы. Загорелись зубы от непривычного корма, затуманились думы, будто сон-травы нажрался. Потянуло тоже наземь. Рядышком и привалился брюхом к людям. Солдаты, ища сугрева, без сговору потянулись, как во всякие привалы к Братунову теплу.

Устин Оградин, опираясь на винтовку, словно на посох, брел позади и не видел, как попадали в радостном бессилии солдаты. А когда увидел, то исступленно, не своим голосом заорал:

— Встать! Вста-ать, гады! Трусы! — Загребая ботинками снег и волоча за собой винтовку, побежал к ним Устин. Но сил не хватило и на десяток шагов: будто штыком садануло в спину — не устоял солдат, упал и по-отцовски завыл: — Ах, нелепость какая! До жизни добрели ведь, миленькие... У самого порога жизни снова смерти поклоны отвешивать надумали. Эх, братцы солдатцы...