Мартину досадны были скрыто-горькие замечания, которыми при нечастых свиданиях батюшка охлаждал его пыл, когда он хвастался своими успехами в деле; раздражали все эти батюшкины «только для кого все готовишь-то?» или «ох, и будет смеяться тот негодяй, которому все после тебя достанется». Поэтому, когда ошибки уже быть не могло, Мартин, лопаясь от гордости, усадил Валентину в вагон первого класса, укутал тремя пледами ее больные ноги и, обложившись сумками и коробками, отправился с нею, победоносный, сияющий, в Рокицаны. «Ну как, все еще ломаете голову над тем, кому после меня все достанется?» — скажет он батюшке. Потом он оставит свою неоценимую, теперь во всех отношениях драгоценную Валентину в тепле у матушки, а сам поедет дальше, в Пльзень, где завтра, одиннадцатого ноября, должен был состояться аукцион по распродаже того, что после шести лет безнадежной борьбы с железной дорогой осталось от крупной извозной фирмы Коретца, некогда могущественного конкурента старого Недобыла. Мартин там, может быть, что-нибудь купит дешево и выгодно — а может быть, и не купит; но в любом случае после аукциона он вернется в Рокицаны и пробудет там с Валентиной еще четыре-пять дней, просто валяясь, греясь в лучах радости и любви и не делая ничего, совсем ничего. Это будет первый отпуск его и Валентины за четыре года, что они женаты.

Таков был его план.

— Ну как, батюшка, вас еще заботит, кому после меня все достанется? — спросил Мартин, когда несколько спала волна первой радости, когда отчмокали поцелуи и разомкнулись объятия, когда были открыты коробки и розданы подарки, привезенные Валентиной родителям Мартина.

И Леопольд Недобыл, совсем уже беленький, с редким снежным пушком на розовой толстой голове, всплакнул на радостях.

— А я-то, старый дурак, сколько в жизни страху натерпелся, — всхлипывал он. — Сколько мучений принял, а все из пустого! И банкротства не случилось, и сын у меня богач, сношенька сахарная, и мы хорошо живем, а теперь еще и внучек будет, эдакий пузанчик маленький, дедом меня будет звать!

И плакал, плакал старик и успокоиться не мог.

А после ужина, когда Леопольд Недобыл раскупорил бутылку десятилетней моравской сливовицы, которую привезла Валентина, долго, с интересом судили о том, как назвать ребенка. Валентина предложила имя Алойз, оно такое красивое и кругленькое, так гладко выговаривается. Алойз, Алойз, Лойзик… Но матушка Недобылова, перекрестившись широким крестом, вскричала:

— Никогда! Что угодно, только не Алойз! Так звали моего первенца, и такой это был несчастный парень, а помер-то как нескладно!