– Готов? – прошептала Мину. – Свисти, если кто-нибудь появится.

Внизу, у подножия широкой лестницы, Эмерик показал ей большой палец:

– Только, чур, быстрее.

Мину пробежала по коридору второго этажа к комнате тетки и постучала в дверь.

– Тетушка, – прошептала она. – Тетушка, это я, Мину. Вы позволите мне войти?

Дверь слегка приоткрылась, и в щель выглянула служанка.

– К мадам Буссе не велено никого пускать, – сообщила она. – По приказу мадам Монфор.

– Но мадам Монфор сама меня прислала, – солгала Мину.

Дверь приоткрылась чуть шире. Служанка большую часть дня просидела взаперти в обществе своей хозяйки и явно успела заскучать.

– Я не хочу, чтобы мне попало. Мадам Монфор сегодня рвет и мечет.

– И не попадет, – заверила ее Мину.

Тут со двора донесся взрыв смеха, потом мадам Монфор что-то закричала. Служанка высунулась в коридор взглянуть, что там такое, и Мину, воспользовавшись этой возможностью, проскользнула мимо нее в комнату.

– Пять минут, не больше, – пообещала она и плотно закрыла за собой дверь.

С руками, закованными в кандалы за спиной, и с завязанными глазами Оливера Кромптона гнали вперед сквозь лабиринт подземных туннелей. Под его босыми ступнями хлюпала вода. Сквозь дерюжный колпак в нос бил запах крови, воняло нечистотами, серой и речной тиной, от сырых каменных стен тянуло холодом.

Он знал, что находится в тюрьме инквизиции, печально известном лабиринте подземных склепов и камер под площадью Сален. Темницы были местом, в котором человек мог сгинуть без следа. Из тех, кто сюда попадал, лишь немногие выходили на свободу. Да и те, как утверждали, были настолько сломлены всем, что им пришлось перенести, что ничем не отличались от мертвецов.

Поверхность под ногами пошла под уклон, и зловоние стало практически непереносимым. Омерзительная вонь страха и испражнений, рвоты и унижения. Узники, под пытками выдавшие все, что знали и чего не знали, и те, кто остался молчать, содержались в одних камерах как напоминание о том, что́ заплечных дел мастера способны сотворить с хрупкой человеческой плотью и костями.

Кромптон сам не понимал, как здесь очутился. Это была какая-то ошибка. Всего несколько часов назад он мерил шагами улицы, ругая себя за то, что позволил этому высокомерному ханже Питу вывести его из себя. Зря он ушел из пивной. Этот малый ему не нравился, и антипатия их была взаимной, но все равно они принадлежали к одному лагерю. Проглотив свою гордость, Кромптон развернулся и зашагал обратно с намерением извиниться и рассказать Питу о том, что ему удалось разузнать в квартале Дорада. Но когда он пришел в таверну, голландца там уже не было.