Какие же они были красивые. И смотрели на меня.

Мне стало трудно дышать.

Чтобы хоть как-то восстановить дыхание, я взял лопату с отполированной тяжелым трудом ручкой, примерился и в несколько ударов подрубил молодые деревца акации, которые выросли в трещинах бетонного покрытия между могилами. Я осторожно подрубил разросшийся барвинок.

— Стелися, барвинку… — мой голос неожиданно громко заметался в сумраке и замер.

Я ещё немного постоял, собрал лопату, банки, сумку пошел к ограде, чтоб потом с чистыми руками вернуться за рубашкой.

— Ну, всё, родные. Вот и всё. Вот и славно.

За оградой стояла Надежда Семёновна. Она держала в руках трехлитровую банку, из которой густо торчали пышные, высокие гладиолусы. Она протянула мне букет через ограду.

— Нате. Возьмите, пожалуйста. Пусть цветы стоят.

Я стоял, не чувствуя ног. Она смотрела на меня, держала банку.

Так бывает.

— Спасибо, Надежда Семёновна. Большое спасибо.

— Да что там, что вы. Так надо. Надо, чтобы цветы стояли. А я потом, ну, потом, присмотрю.

Я молча взял банку, не в силах что-то сказать. Да и говорить не надо было. Всё было ясно и без слов.

Я вернулся, пристроил банку с цветами между двух обелисков, поцеловал овалы фотографий… И пошёл, не оглядываясь, к выходу из кладбища. Там меня уже поджидала Надежда Семёновна со своей лопатой.

Она держала мою сумку.

— Возьмите, я тут вам молочка на дорожку положила. И пирожков, у меня пирожки были. Возьмите, пожалуйста.

— Да что вы, Надежда Семёновна, что вы! — запротестовал я от смущения.

— Берите, берите. Что мне? Мне самой и не съесть столько. По соседям раздаривать только. А на меньшее я замешивать тесто и не умею. Вот. Был бы у меня сыночек или дочка, точно так же в дорогу провожала бы.

Я не стал говорить лишнего. И так голова шла кругом.

— Спасибо большое. Спасибо. Счастья вам, Надежда Семёновна.