— Ох ты ж… А откуда знаете?

— Ну… Бабушка рассказывала, что прадед так делал — на Толоке собирал и домой возил, когда засуха была. А кашка, жёлтая такая — для душистости, будто мёд.

— И меня мама так на речку гоняла. Я вон там, у реки жила, пока замуж сюда не вышла.

— Спасибо большое, очень вкусное молоко. Очень-очень.

Она ещё больше раскраснелась от удовольствия.

— Я ж и говорю ж, может, помочь вам чем?

— Да нет, что вы, не надо. Это мое дело. Вот только… Может, найдётся у вас чуть цемента — у прадеда фотография из памятника вывалилась. И лопата мне ещё нужна — там акации, штучки три подрубить.

— Да дам же ж, конечно. Пошли. Забирайте вашу рубашку, сумку за забор положите, никто не возьмёт.

Мы сходили к ней домой, она достала из сарая лопату получше, нашла где-то цемента, принесла в поллитровой баночке, дала ещё банку с водой — замесить цемент.

— Вот спасибо. Спасибо большое. Как вас звать-величать-то?

— Надежда Семёновна, — она глядела на меня, довольная собой и немного грустная. Вздохнула: — Вот, одна тут управляюсь, как муж умер. Чернобыль, говорят. Всё Чернобыль…

Её двор был образцово чистым. Всё, что можно было сделать женскими руками, сияло новой краской, новой побелкой. Помидоры были подвязаны аккуратными ленточками, колья были забиты, как по шнурку. Все грядки были прополоты, вокруг разросшихся кустов — ни травинки, ни соринки. Но трещина в окне на веранде была замазана жёлтой замазкой, новая чёрная смола, которой был выкрашен фундамент, не могла спрятать отчетливые трещины, замазанные от руки цементом, калитка перекосилась и открывалась с трудом, на трубе выпали кирпичи, возле погреба лежала поломанная приставная лестница, кран колонки во дворе подтекал. Мелкие, но неуловимые черты женского трудолюбивого одиночества.

— Спасибо, Надежда Семёновна, я принесу банки назад.

— Да ладно, можно у кладбища оставить, кому они нужны. А сумку можете здесь, на лавочке поставить.

— Спасибо, хорошо.

Я опять вернулся на кладбище. Надо было поторапливаться. Солнце уже коснулось вершин леса на противоположном берегу речки. Нечего на кладбище делать на закате. Особенно после захода солнца.

Нехорошо.

Я замесил цемент с пригоршней песка, обмазал фотографию и вставил в овальное гнездо. Прадед смотрел на меня, как всегда, с лёгкой улыбкой. Он всегда был пижоном, мой прадед. Бабушка улыбалась тихо и застенчиво. Она была сфотографирована в том щадящем возрасте, когда увядание ещё не поставило свою безжалостную печать. Ретушёр был молодец — шрама на щеке от пережитой пытки шомполом не было видно.