Уленшпигель сделал знак Ламме остановиться, а сам весело запел жаворонком.

На палубу вышел какой-то человек и запел петухом — тогда Уленшпигель заревел по-ослиному и показал на толпу, сновавшую по набережной, на что незнакомец ответил ему столь же несносным для ушей ослиным ревом. Вслед за тем ослы Уленшпигеля и Ламме, поставив уши торчком, затянули родную песню.

Мимо проходили женщины, проезжали мужчины верхом на лошадях, тянувших суда вдоль берега, и Уленшпигель сказал Ламме:

— Судовщик смеется над нами и над нашими животинами. Что, если мы нападем на его барку?

— Пусть лучше он сюда причалит, — возразил Ламме.

В их разговор встряла какая-то женщина:

— Если вы не хотите вернуться со сломанными руками, перебитыми ногами и с разбитой мордой, то не мешайте Пиру Силачу реветь.

— И-а, и-а, и-а! — ревел судовщик.

— Пусть себе распевает, — сказала женщина. — Недавно он у нас на глазах поднял тележку с огромными пивными бочками и остановил за колеса другую, которую тащил тяжеловоз. А вон там, — женщина показала на таверну Blauwe Toren («Голубую Башню»), — он бросил нож и за двенадцать шагов пробил дубовую бочку в двенадцать дюймов толщиной.

— И-а, и-а, и-а! — ревел судовщик.

А в это время на палубу выскочил мальчишка лет двенадцати и подтянул ему.

Уленшпигель же обратился к женщине с такими словами:

— Чихали мы на твоего Пира Силача! Мы посильней его будем. Мой друг Ламме двоих таких, как он, съест и даже не икнет.

— Что ты говоришь, сын мой? — вмешался Ламме.

— Сущую правду, — возразил Уленшпигель, — не перечь мне из скромности. Да, добрые люди, вы, бабочки, и вы, мастеровые, сейчас вы увидите, как он будет орудовать кулаками и как он сотрет в порошок знаменитого Пира Силача.

— Замолчи! — взмолился Ламме.

— Ты славишься своей силой, — продолжал Уленшпигель, — не к чему прибедняться.

— И-а! — ревел судовщик.

— И-а! — ревел мальчуган.