Врач нашел недомогание неопасным для здоровья, но пан сенатор только улыбнулся, выслушав диагноз. Он понимал причину своей болезни и предчувствовал ее исход. Болезнь его была простая: он устал жить.

Адам Кисель любил светлые, просторные комнаты. В Бресте ему удалось расположиться по вкусу. И теперь, лежа на высоких подушках, он тихо радовался свету, заливающему опочивальню, радовался кусочку весеннего, особенно синего неба за окном, но радость эта была тоже особая. Он радовался свету и небу не потому, что они были ему приятны, а потому, что все это существует и без него, само по себе.

Он попросил воды. Ему принесли воду в серебряном сосуде. Он пил и наслаждался. И опять не потому, что утолил жажду вкусной, прохладной водой, а потому, что среди всякой воды, текущей по земле и под землею, есть и такая вот, чистая, дающая человеку бодрость.

Ему было ничуть не беспокойно оттого, что он разделяет мир, существующий для него и существующий сам по себе. Мир для него, для большого сенатора и рано состарившегося человека по имени Адам, худел на глазах, как худеет пропускающий воздух надутый бычий пузырь. Но и это чрезвычайное обстоятельство нисколько не тревожило сенатора.

Вода и вправду несколько ободрила больного, и он взял с ночного столика Библию, открыл наугад и прочитал: «Хвали, душа моя, Господа. Буду восхвалять Господа, доколе жив; буду петь Богу моему, доколе есмь. Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою; в тот день исчезают все помышления его».

— Обо мне, — сказал он вслух.

Все его помыслы последних лет были об устроении между людьми доброго мира. Да вот ведь беда: ни разу в ум ему не пришло спросить у первой попавшейся бабы в его хотя бы Новоселках, каков ей, бабе этой, мир нужен? Нет, он желал для нее своего мира, куда как умного, просвещенного. Да вот что-то не захотели ни казаки, ни поляки жить по-Киселиному. И не то чтобы дурное предлагал он людям! Король за хлопоты киевским воеводством повеличал, Хмельницкий слушал и отличал уважением, московский царь нашел его речи значительными, ибо в них ясно обозначалась связь времен. Что и говорить, звал Адам Кисель государей на прямоезжую дорогу вечного мира.

Да только чем они обернулись, многие труды сенатора? Он стал как неродная нянька в семействе, где дети-драчуны выросли и не только перестали слушать нянькиных увещеваний, но и ей грозились намять бока.

Был бы он человеком ума циничного, холодного — посмеялся бы над всей этой суетой. Казаки бьют поляков, поляки — казаков, а ему чины перепадают. Плохо ли?