— Мы все треплемся, треплемся! Спой, Степанида! Утешь!

Степанида была в Веселой Кринице человеком пришлым, но успела стать гордостью местной. Ее голос был столь прекрасен, что послушать дивную певицу приезжали за сто верст.

Пела Степанида в церковном хоре, пела, особой платы для себя не требуя, хотя ее и переманивали. Купцы соседнего местечка обещали ей дом поставить, если переедет.

Корыстолюбие Степаниду минуло.

Была она чуткой ко всякой доброте. Как собака, была верна людям, не оттолкнувшим ее.

— Молчунья ты у нас, — сказала Степаниде Оксана. — Вот уж два года в Кринице живешь, а знаем о тебе столько же, сколько в первый день узнали.

— Меня и не спрашивал никто про жизнь мою, — сказала Степанида тихо.

— Вот и расскажи.

Степанида сидела за столом вполоборота, в окошко смотрела. Время, беды и дар ее чудесный сотворили из певуньи величавую женщину. Величавость ее была не напоказ. К ней приглядеться надо было, как к иконе, скрытой тьмою угла.

— Коли вспоминать не хочется, и не надо, — пришел кто-то на помощь Степаниде. — Все мы знаем, Кондрат Осадчий из татарского полона тебя отбил, какой из Немирова гнали.

— Я не из Немирова, — сказала Степанида. — Я жила на левом берегу Днепра. Жениха моего князь Вишневецкий пожелал собаками затравить, да только лазейку ему оставил. Мой суженый и нырнул в скверну.

— Это куда же нырнул? — не поняла толстущая казачка.

— Палачом мой жених стал, — сказала Степанида, повела глазами по лицам казачек, но ни одного лица не увидела — белая лента крутилась и крутилась в голове.

— И ты что же? — спросила, как в прорубь ступила, Оксана Гарная.

— Письма носила, — сказала Степанида. — Матушка моего жениха дала мне те письма. От Хмельницкого они были. Меня поймали, привели на казнь моему жениху.

— Господи! — ахнула лентяйка Ганна, и стало в комнате так тихо, что слышно было, как во дворе лошадь овес хрумкает.

— Он руку себе отрубил, жених мой, — сказала Степанида, — а меня обратно в тюрьму затолкали…

— Какой же крест несут на себе люди! — вздохнула за всех Ганна.

В дверь явственно поскреблись.

— Пожаловали! — двинула бровями Оксана.