Дни стояли сырые, туманные, сумеречные. Машина, которую Грейн купил у миссис Смайт, постоянно ломалась. Было просто опасно ездить на ней по залитой грязью дороге, которая вела к городку. Да и нечего было там делать. Фильмы, которые там показывали, почти все были про гангстеров или про войны с индейцами. Фермеры с подозрением смотрели на еврейскую пару из Нью-Йорка, оставшуюся зимовать на заброшенной ферме. Кто-то к тому же предостерегал Эстер, что в окрестностях есть преступники и что ее муж должен иметь ружье. Эстер сказала:

— Нас еще тут и убьют. И это будет конец…

Вечерело рано, лили дожди, выли ветры, окружающая дом тьма заглядывала в окна. Эстер курила, не переставая. Прикуривала одну сигарету от другой. В кухонном шкафу стояла бутылка коньяка, и она то и дело наливала себе рюмку. А то и отхлебывала из горлышка. Эстер затеяла было генеральную уборку в доме, она хотела сменить мебель, повесить занавески на окна, но из всех этих планов ничего не вышло. Она стала такой ленивой, что даже не готовила еду. Они ели консервы, а иногда Грейн жарил яичницу. Пыль и мусор скапливались на полу, но она была слишком ленивой, чтобы подмести и вымыть пол. Боясь ходить в уборную, Эстер начала пользоваться ночным судном, оставшимся здесь от прежних хозяев. Она расхаживала неодетая, непричесанная, немытая. Хуже всего было то, что она вдруг стала сексуально холодной. Влечение к Грейну, горевшее в ней все эти годы, куда-то отступило, и она больше не просила его ласк. Она стала похожей на Лею… Когда Грейн спрашивал, что с ней случилось, она отвечала:

— Я вошла в тоннель. Я не вижу ничего, кроме теней.

— Давай уедем отсюда.

— Да, давай уедем. Только куда? Разве что в Майами… — И добавила: — Эта ферма с самого начала была безумием. Продай ее, если сможешь. Если тебе хоть что-то удастся вернуть, это будет как подарок…

Грейн молчал. Речь шла не о деньгах. Он возлагал много надежд на эту ферму. Он верил, что вместе с Эстер может быть счастлив в любых условиях. Он составил себе программу, намереваясь изучать различные науки и даже писать книгу. Но все рассыпалось. Теперь он тосковал по Лее, по детям, по Анне и по Нью-Йорку…

Что-то начало накапливаться в нем, и он знал, что это такое: материал для грядущей ссоры…

2

2

Прошел еще один год, и в доме Бориса Маковера была вечеринка. Но правде говоря, у Бориса Маковера не было ни терпения, ни сил для вечеринок. К тому же праздновать день рождения — не еврейский обычай. Чему тут радоваться? В Гемаре сказано: «Проголосовали и решили, что лучше не рождаться…»[414] А Экклезиаст тоже говорит: «И прославлял я мертвых, что уже скончались, более живых, что здравствуют поныне».[415] Однако Фрида Тамар настаивала, что следует при гласить гостей. Только приглашать было некого. Профессор Шрага уже на том свете. Германа ликвидировали в государстве Сталина. Анна шлялась с этим шарлатаном Яшей Котиком где-то в Голливуде. Грейн исчез. Говорили, что он поселился в Эрец-Исраэль, в Меа-Шеариме, и вернулся к религиозному образу жизни. Из прежних гостей остались только доктор Цадок Гальперин и доктор Соломон Марголин. Доктор Гальперин, брат Фриды Тамар, переболел провал своей книги и снова стал тем же, что всегда. Он, как прежде, много ел, курил толстые сигары, постоянно высказывал радикальные парадоксы. Только его усы из черных стали грязно-белыми. Борис Маковер содержал его, а Цадок Гальперин писал новое сочинение. На этот раз он был в контакте с одним издателем из Швейцарии. Доктор Цадок Гальперин должен был только сделать взнос за бумагу и за печать, потому что германский книжный рынок съежился, а в самой Швейцарии было недостаточно читателей философских сочинений.