Однако, совершенно несомненно, есть и такие художники, у которых имеется этот генерал, да такой, который способен командовать в течение столетий целыми колоннами людей и который ходит однако почти голым. И вот Достоевский – именно такой художник. Он не заботится о туалете. Генерал его очень часто ходит даже непричесанным, но все-таки Достоевский остается великим художником.

Достоевский, как вы знаете, четыре года был на каторге. В сущности же он был почти всю жизнь на каторге. Почти всю жизнь он ужасающе нуждался. Ему часто, очень часто ради хлеба приходилось печь главу за главой своих романов, совершенно не обрабатывая их, даже не заканчивая как следует. Об этом он постоянно скорбит в своих письмах. Само собой разумеется, при таких обстоятельствах нельзя винить Достоевского в том, что он не находил, или, вернее, не искал, кристаллизованных форм, скажем таких, какими нас балует Пушкин. Но тогда чем же объясняется то, что эти незаконченные, недоделанные, формально несовершенные произведения все таки находятся на вершине искусства?

Чехов в одном из своих писем сказал о писателях, ему современных: «Мы очень искусны по части формы. Мы сумеем все очень стильно изобразить. Мы знаем, как сконструировать фразу, главу и так далее, но одного у нас нет, самого главного нет – Бога. Нет того, во что мы верим, потому что мы все дети безвременья».

Вспоминаются мне также слова апостола Павла, удивительно в данном случае подходящие: «Если на всех человеческих языках говорить будете, но любви не имеете, то будете как кимвал бряцающий». Чем больше, чем шире имеется у человека то, что здесь разумеется под любовью, живое, глубокое чувство, тем более способен такой человек быть художником. Пусть форма его произведений несовершенна, но если есть мощное содержание в его душе, то такой художник может пользоваться неизмеримой славой в течение веков. Если же, наоборот, есть только одна форма, прекрасный, звонко бряцающий кимвал, то такой художник будет только модой. Он будет пользоваться только мгновенной славой. Ему может быть отведена только отдельная страница в истории литературы, но в пантеон мировой литературы такой художник-писатель не войдет.

У Достоевского был этот Бог, про которого говорит Чехов. У него было огромное, мучительное, постепенно вырабатывающееся сrеdо. У него была своя, совсем особенная манера преломлять свои переживания сквозь призму своего сознания. Он был до такой степени исполнен своим Богом, он был в такой мере одержим мыслеобразами, что является для нас столько же художником, сколько пророком и публицистом. То и другое у него неразрывно сливается.