— Кортнер ударил в колокол немного раньше времени, — сказал я примирительно. — Во всяком случае, за твоей спиной ничего не происходит. Пока все это лишь прикидки и раздумья.

Какое-то мгновение Ланквиц пристально смотрел на меня, но именно мгновение, не более того. Несколько секунд понадобилось на обратное перевоплощение — и вот уже за столом снова сидит крупный ученый по имени Ланквиц, правда, слегка осунувшийся, но с полным достоинством прикрывающий свою наготу. Однако мне уже удалось глубоко заглянуть в него, и я понял: даже у этого человека поступки и действия можно предсказать лишь приблизительно, в очень грубом приближении, а порой и в грубом нельзя. Да послужит мне это наукой.

И вот уже Ланквиц спросил меня своим обычным, учтивым тоном:

— А теперь объясни, пожалуйста, точнее: о чем идет речь?

— Бывают в жизни такие случаи, — издалека начал я, — которым мы должны быть, по сути дела, благодарны, даже если они чреваты всякими сложностями. Другими словами: то, что доктор Папст заявился к нам со своей документацией, — это просто случай. — После чего я предельно сжато, однако же более чем понятно для Ланквица рассказал ему про японскую установку, не забыв упомянуть и про миллионы твердой валюты. Долго говорить мне не пришлось.

Ланквиц, восседавший за своим столом, теперь уже полностью овладел собой. Он даже откинулся на спинку кресла, еще более расслабленно, скрестил руки на груди и при каждом моем слове понимающе кивал. Все, что я ни рассказывал, его, судя по всему, совершенно не занимало, он не проявил ни тени возбуждения, а спокойствие его было столь убедительно, что я уже собирался прокомментировать все выше сказанное. Но я не осуществил свое намерение, я промолчал, потому что вся краска вдруг отхлынула от щек Ланквица и он вдруг предстал передо мной бледный как мертвец.

Утекали секунды, они сложились в полминуты, и, лишь когда тишина в комнате начала давить нас обоих, Ланквиц наконец шевельнулся за своим столом, нажал кнопку звонка, одновременно спросив, не выпью ли я за компанию чашечку кофе. Я кивнул, в дверях показалась фрейлейн Зелигер, снова исчезла и потом внесла кофе, который давно уже был у нее приготовлен. И тогда Ланквиц встал, пересел ко мне за журнальный столик, подождал, пока обитая кожей дверь плотно закроется, и приступил к обычному церемониалу: он обстоятельно забелил кофе сливками, засыпал туда же ровно отмеренную ложечку сахара, тщательно размешал его, поднес чашечку затем ко рту и отпил несколько глотков. Он по-прежнему был мертвенно бледен. Я решительно не мог его понять. Но напряжение меня покинуло, когда он своим обычным ровным голосом сказал: