Мы долго сидели молча. Наконец Шарлотта произнесла:

— Отец — директор института. Ты собираешься игнорировать его приказ?

— А ты знаешь, что поставлено на карту? Ты знаешь о миллионах в валюте, которые могут быть им потрачены совершенно бессмысленно, и о том, что аннулировать заказ можно только в течение шести недель? — И я добавил: — Я должен поговорить с Босковом, но не думаю, что мы отступимся от этого дела только потому, что у директора института сдали нервы.

Шарлотта, казалось, была задета за живое. Ее задумчивое лицо даже помрачнело. Она отпила глоток вина и сказала словно про себя:

— С ним действительно что-то происходит… Он упорствует, ему нет дела, что у кого-то сдали нервы! — И она опять поднесла к губам бокал. — А я? Я получаю телеграмму, все бросаю и немедленно возвращаюсь, ввиду особой ситуации. — И, глядя мне в глаза, спросила: — А почему?

Я молчал. Ее взгляд снова стал грустным.

— Было несколько дней, — продолжала она, — когда я поверила, что горизонты вокруг меня могут расшириться и я найду ответы на вопросы, которые давно перестала себе задавать: почему я такая, какая есть, и я ли одна виновата в том, что все так вышло. Ведь меня же так воспитывали! Я никогда не жаловалась, потому что человек не может иметь все. — И она сказала, повысив голос: — Все не может, но должен отыскать свой собственный, путь и завоевать право идти этим путем! — Она залпом выпила бокал. — Мне показалось, что я могу найти в себе другого человека, другое «я». У меня было как по-заведенному: ходила в школу, потом в университет. Мне нужно было время, еще неделя или две, и, может быть, я вернулась бы другой, непохожей на ту, которая уезжала! — И она произнесла глухим голосом: — А тут эта телеграмма!

— Все произошло за моей спиной, — сказал я.

— А храбрым ты стал за моей спиной, — сказала она с иронией.

— Увы, не таким храбрым, каким бы хотел, — возразил я. — Наверное, мне уже никогда не избавиться от пессимизма ланквицевского дома! — И, поскольку Шарлотта молчала, я продолжал: — Если упускаешь момент, когда нужно спрыгнуть, становишься совсем иным, чем хотел стать, чем когда-то хотел себя видеть.

— А ты еще помнишь, каким хотел стать? — спросила она. — Конечно, помнишь!

— Я этого никогда не знал, мне с детства только и внушали, что я должен вскарабкаться как можно выше вверху Это какое-то время даже казалось революционным.

— Но ты все же забрался довольно высоко.

— Слишком высоко. Слишком высоко, чтобы быть таким храбрым, каким я тебе кажусь.

Она бросила на меня испытующий взгляд.

— Кто тебя разберет? — сказала она. — Пожалуйста, налей мне еще вина. Спасибо. Отец хотел мне объяснить сегодня, что ты за человек, и, может быть, мне нужно была бы его выслушать, но я сказала: не надо, вы друг друга стоите. Еще в Москве я сообразила, что ничего, в сущности, о тебе не знаю. Я никогда не понимала того, чем ты занимаешься, ведь мне не пытались этого объяснить, и я настолько ничего не понимала, что должна была стать тебе безразлична.