Услышав это, Шарлотта побледнела.

— Вспоминаешь? — спросил я. — Ведь два года назад именно тебя на меня напустили, а ты, ничего не понимая, попрекала меня: как это я без всякой причины хочу обидеть твоего отца и так далее. А правду он тебе тогда не сказал, и ты ее и по сей день не знаешь! Тебя использовали в своих целях, я это терпел и не только не вмешивался в твою жизнь, но еще и ставил себе в заслугу, что ты сама себе хозяйка. Но тебе дозволялось только играть роль галльских войск для великого Цезаря, тебя использовали, когда со мной нужно было справиться, и потому ты замыкалась от меня так же, как я от тебя. Ведь если бы мы захотели действительно что-то значить друг для друга, настал бы конец привычному равновесию. И потому ты сказала истинную правду: твой отец и я стоим друг друга. Но если старика еще извиняет проклятая бюргерская традиция, я-то должен был бы знать и давно понять, что наша с тобой жизнь очень похожа на жизнь института: все в чудном равновесии, если никто его не нарушает, внешняя гармония, а на самом деле молчаливое сосуществование, прочное только потому, что каждый замкнулся в себе.

Шарлотта сидела неподвижно и пристально смотрела на меня, ее темные глаза казались огромными, горели на бледном лице.

Я поднялся. Злость во мне давно угасла. Так постепенно и незаметно шло дело к концу с прежним доктором Киппенбергом. А тот, кто вновь обрел себя и стал воспринимать яркое многообразие жизни, должен был сначала определить свои возможности, чтобы научиться жить заново, однако он, ощущая возникновение нового мира чувств, не сумел еще постичь этот мир и не смог управлять им, а Шарлотта сейчас вряд ли была способна все это воспринимать.

— Я хотел все исправить, — сказал я. — Но боюсь, ничего не выйдет, потому что все непросто: может ли стать освободителем тот, кто так не свободен, как я. — Я надел в прихожей пальто и вернулся в комнату. — А что касается нас с тобой, — сказал я, — то я слишком долго мирился с таким распределением ролей, при котором я — твой муж, а Ланквиц — твой бог и господин. Я должен был поломать это еще семь лет назад, и жаль, что не сделал этого.

Когда я уходил, Шарлотта так и сидела не шелохнувшись. Она не ответила на мое «до свидания», и я толком не знал, слушала ли она меня.

Когда около полуночи я въехал на институтскую стоянку, в новом здании были освещены окна нижнего этажа, а в старом — отдела химии. Мерк был на «Роботроне» один с операторшей, я стал помогать ему. Он был доволен, потому что работы было много, возникла тьма проблем, я упомяну об этом лишь вскользь. Атмосфера царила деловая, спокойная. Это просто было бы смешно, подумал я, если бы Вилли или кто-нибудь другой вздумал обижаться! Мерк, должно быть, давно понял, что взял неверный тон. Правда, он строил фразы так, чтобы не обращаться ко мне на ты, — впрочем, может быть, мне это только казалось.