Потеря Боскова и Шарлотты была болезненна, но не боль была главным моим чувством. В тридцать шесть лет мужчина не погибает от душевной боли. Я знал, что она утихнет, превратится в печаль, а от печали постепенно останется грустное воспоминание и еще важнейший опыт, который поможет мне, когда все уже будет позади: и рабочая группа, и институт, и то, что успел создать в мои лучшие молодые годы.

Эти попытки примириться с утратой всего, что было ценного в моей жизни, дали неожиданный результат — у меня вдруг возникло ощущение свободы, за которую я слишком дорого заплатил и потому мог воспринимать ее только как пространство, где человеку дана возможность самоотверженно действовать. И тут я вспомнил, как сформулировал свое понимание свободы доктор Папст, когда мы осматривали его предприятие. Да, моя нынешняя свобода ничего общего не имела с тем опьяняющим чувством, которое владело мной в юности, она была теперь начисто лишена того высокомерия, которым с самого начала было отмечено мое безумное честолюбие. Это была свобода бороться до последнего за то, чтобы по крайней мере снова получить право уважать самого себя. Терять мне больше было нечего. Что нельзя было утратить, я сохранил и так, а с чем нужно было расстаться, не стоило разговора. И если подумать, передо мной открывалось много возможностей. Уволить меня сразу не могли, и это значило, что я имел еще три месяца в запасе. О себе мне не надо было заботиться, потому что никаких личных интересов в этом институте я больше не преследовал. Поэтому я мог употребить сейчас все свои силы на разработку метода.

Ну что ж, посмотрим, будет ли шеф теперь противиться тому, чтобы подписать договор с дядюшкой Папстом!

Мысль сначала пойти к Боскову я отбросил. Зачем Боскову формальные извинения? Ему нужны реальные дела, а у меня, кроме обещаний, ничего еще не было. Поговорить с ним начистоту нужно было обязательно, но лучше всего сразу в присутствии шефа, потому что только в этом случае игра станет по-настоящему открытой. Итак, войдя в вестибюль, я повернул направо и поднялся к шефу. Я очень спешил и перешагивал сразу через три ступеньки. И уж меньше всего думал я в тот момент о том, как выгляжу. Вчера я побрился плохо, а сегодня и вовсе не брился, костюм был измят, на шерстяной рубашке недоставало пуговицы. Ботинки были испачканы глиной, в которую я угодил в Шёнзее.

Когда я вошел в приемную, Анни уставилась на меня, как на привидение.

— Доброе утро, шеф на месте? — произнес я, уже держась за ручку двери, что вела в святилище.

— Господин профессор… немного позднее… — услышал еще я, но дверь за мной уже закрылась.