— Когда так опозоришься, как ты с Босковом, — сказала она, — выбраться и в самом деле трудно!

Одного Ева не могла понять при всем желании — моей растерянности, того, что я не знал, как быть дальше.

— Если у шефа все было так, как ты мне описываешь, — сказала она, — если доктор Босков действительно поставил на тебе крест и если твоя жена в самом деле тебя презирает, тогда единственная причина, заставлявшая тебя молчать эти два года, — боязнь потерять дружбу Боскова — больше уже не существует. Раз дружба все равно потеряна и уважение жены тоже, хуже не будет, если ты пойдешь к ним и расскажешь все, как есть.

Это решение показалось мне настолько простым, что я долго искал скрытую в рассуждениях Евы ошибку. Но ее не было.

— Иногда на человека просто затмение находит, — сказал я.

Уже глубокой ночью, когда мы давно сменили тему и разговор постепенно затихал, готовый уступить место сну, Ева без всякой связи вдруг спросила:

— Неужели вправду ты не мог сам до этого додуматься?

— До чего додуматься? — удивился я. — Что ты имеешь в виду?

— Все рассказать доктору Боскову и жене?

— Нет, — ответил я.

Она посмотрела на меня с довольным видом и, чуть помедлив, спросила:

— Помнишь первую пятницу, когда ты отвез меня в Нидершёнхаузен, скажи честно: в тот вечер ты так же много думал обо мне, как я о тебе?

— Приблизительно, — ответил я. — В грубом приближении.

Я лежал в темноте и размышлял. Ева, казалось, ужо спала. И едва слышно, почти что про себя, я произнес:

— Думать друг о друге — этого мало. Один должен жить в другом, пусть даже неосознанно.

— Тогда каждое прощание было бы легким, — прошептала Ева, она меня все-таки услышала. — Во всяком случае, мы с тобой можем считать себя провозвестниками.

— О чем ты говоришь? Провозвестниками чего?

— Того будущего поколения, — ответила она, — которое воспел магистр Гёльдерлин.

Больше не было сказано ни слова. Утром, когда я уходил, Ева спала глубоким сном.