Ульрика восхищалась новой дорогой, тем более что в это время года контраст был еще разительнее.

— Теперь у вас просто благодать! — сказала она. — Идешь, и ноги сухие. Раньше в ноябре здесь без резиновых сапог делать было нечего.

— Что верно, то верно, — подтвердила Ханна. — Дорога — это наша гордость. Вы ведь у меня и впрямь сто лет не были. Проходите в дом — сейчас вам свою новую ванную покажу. И ватерклозет! Это мне Функе с Моосшваммом построили на месте прежнего хлева, дай бог им здоровья.

Это тоже оказалось для Ульрики приятной неожиданностью.

Теперь, подумала она, Юлия вполне может проводить здесь по нескольку дней: комфорт не хуже городского, не придется посылать ее в хлипкую будку во дворе. Да и мне тут будет очень удобно, когда родится младенчик…

Ванная, куда вела дверь из кухни, выглядела действительно шикарно: голубые кафельные стены, раковина, ванна и зеркало с полочкой.

— Вы вообще-то надолго? — поинтересовалась Ханна.

— Как договаривались — до Юлиного дня рождения. В понедельник вечером поедем обратно.

— В понедельник? А на работу тебе, что же, не надо?

— Я взяла отгул.

— А Ахим?

Конечно же, она еще ничего не знала. А если бы знала, как бы она отнеслась к тому, что Ахима сняли с работы и вкатили партийный выговор? Они предлагали ему «исправиться», предложили перейти на производство. Но он отказался и тем самым, должно быть, окончательно испортил дело. Теперь он был безработным, чувствовал себя за бортом жизни и понятия не имел, как ему жить дальше.

Он вышел из дома и направился в дальний конец двора, где за изгородью далеко, до самого горизонта, тянулась равнина. Выпал первый снег. Если на асфальте он тут же таял, то здесь, на коричневой пашне, ложился тонким белым покрывалом. Воздух был прозрачен и сух. Откуда-то с востока, с Эльбы, дул легкий ветерок, и в высоких кронах каштанов шуршала жухлая охряная листва.

Он допустил серьезную политическую ошибку… Обвинение нешуточное. Тем не менее он не стал оправдываться, сочтя, что бесполезно оспаривать решение пятисот членов заводской парторганизации, к тому же еще утвержденное окружным комитетом. Он только сказал: «Не знаю, как насчет коммуниста, но как у человека совесть у меня чиста, и если моя ошибка состоит в том, что я всегда ставил доверие к людям выше подозрительности, то я обречен ошибаться всю жизнь». Больше всего его возмущала откровенная несправедливость Мюнца, заявившего на собрании, что, дескать, Ахим всегда искал в жизни легких путей. Слова эти с радостью подхватил Люттер и потом не раз повторил их на решающем заседании окружного комитета. «Гладенькая биография, ничего героического. Школа, университет, работа в газете — вот, собственно, и вся его жизнь. Как выходцу из рабочей среды, ему всюду был зеленый свет, а сам-то он ни дня у станка не стоял…»