– Мне кажется, ты ревнуешь, – сказала она.

– Кто – я? – Брови его собрались в мальчишеском недоумении над этими его невинными серыми бархатными радужками. – Я не ревнивый.

– Ты не в этом признавался так мило как-то вечером за ужином.

– Должно быть, выпил лишнего. А кроме того, какая разница? В каждой комнате этого дома я – другой человек.

Она мимоходом обхватила себе одну грудь ладонью, словно бы взвешивая.

– Как по-твоему, этот сосок не больше другого?

– Больше, – нетерпеливо ответил он, – и тебе понадобится дорогая и болезненная операция, чтобы его исправить?

– Ну, совершенство денег стоит, – произнесла она, оглядывая себя, – но, с другой стороны, уродство тоже.

– Ты уже и без того совершенство.

– Я к этому подхожу.

– Может, и мне нужно что-нибудь сделать, – сказал он, корча рожи своему отражению в зеркале на дальней стене, – щеки округлить, выпрямить нос.

– Да ладно. Вероятно, тогда ты в итоге начнешь смахивать на Бориса Карлоффа в том кошмарном кино, которое тебе так нравится.

– «Ворон».

– Да, и после того, как тот садист заканчивает операцию на своем лице…

– Бела Лугоши[129].

– …Не запирается ли он в комнате, где полно зеркал, и там сходит с ума от собственных отражений?

– Ты все равно будешь меня любить?

– Нам придется бинтовать тебе шрамы – или заниматься любовью только в темноте.

– Я б мог носить на голове бумажный пакет.