— Но в каком же смысле, Томочка?

— В каком, в каком…

***

Наверное, все-таки, читателю странно поведение Сидорова в тот вечер, когда он — вы помните! — стоял с кухонным ножом над нами (Сарой и мной), попавшимися в невидимые сети. Действительно, чего хотел он от Сары? — он, неверный муж, демонстративно бросивший все и ушедший к Томочке Лядской. Как, собственно, еще может женщина отомстить в подобной ситуации? Сколько я знаю, Сара избрала самый обычный, так сказать, тривиальный способ, но Сидоров–то: вначале он хватает нож, а потом выворачивается наизнанку в своей мифологической рвоте.

Мы уже сделали предположение, что Сидоров глубоко нравственный человек (и это не лишено оснований). Но, тем не менее, нравственность для современного человека все-таки далеко не достаточное основание, чтобы так мучиться (вы еще увидите). Нравственность можно допустить, но подлинную причину надо искать в чем–то другом. В чем же?

И вот нам сейчас приходит в голову, что этой причиной была любовь. Не к Саре, конечно, дорогой читатель, — мы это с тобой хорошо понимаем — к Томочке Лядской. Я сразу, как только он заблевал, подумал об этом, но как-то тогда не сумел ухватить, в чем там дело; сейчас же, когда речь зашла о его слабости, все становится на свои места: Сидоров, можно сказать, столкнулся с реальностью в лице Томочки Лядской. Жил был у Сарушки серенький козлик, и вздумалось козлику в лес погуляти… Не знаю, что уж у них там с Томой произошло (можно только догадываться), но результат налицо — он вам известен…

Но мне–то известна и еще одна деталь, неизвестная вам. Вы сейчас будете поражены, читатель, — только не спрашивайте, откуда я узнал это? — узнал вот и ладно. Представьте себе, что в тот самый день, когда я в последний раз посетил Сару, у Сидорова на… … так сказать выразиться, на болту вскочил прыщ…

Я вовсе не собираюсь обвинять в этом Томочку, хотя, с другой стороны, откуда бы ему (прыщу) там взяться? — ведь Сидоров ни с кем больше не имел дела, а Сара чиста — я ручаюсь. Может быть, этот зловредный прыщ и не был злокачественным, но, кажется, именно он предопределил все страсти моего героя, все его дальнейшее поведение. Страсти его вызревали вместе с прыщом — в этом прыще! — и, прорвавшись наружу, прыснули потоком блевотины на пол, когда я улыбнулся.

Что он думал в тот момент, что чувствовал? — убей бог, не знаю. Рассуждать о мотивах и переживаниях другого — дело, в общем, довольно нехитрое, но рискованное, — и в первую очередь потому, что у этого другого, может статься, и нет никаких таких мотивов и переживаний. Прыщи есть, а мотивов нет! Мы ходим, едим, спим, пьем, пишем, читаем — вот и будем придерживаться только этого; что же касается переживаний Сидорова в тот еще роковой момент, — момент, наступивший несколькими месяцами позже здесь описываемых событий, — момент, когда слизывая с усов набегающие слезы, он, все тем же кухонным ножом, начнет резать себе вены — один, в сортире чужой (своих знакомых) квартиры! — этого совсем не надо касаться. Не будем!