Но мы уже видели, что наше прошлое может быть развернуто и вне нас. В других людях. Конечно, нельзя быть полностью уверенным в том, что я, скажем, породил Лику через Марлинского, как это мне показалось в предыдущей главе; что именно я виновник ее «хочет — не хочет», — но ведь в любом случае, откуда бы мы ни взяли эту «идею» (откуда бы ни взяла она нас), мы ею связаны. Ведь вот ни я не искал Лику, ни она меня — и все же она явилась мне моим прошлым. А раз так, раз мы оказались связанными, значит в хитроумной игре судьбы это для чего-нибудь да понадобилось. Ну пусть это только видимость, пусть это только форма выражения — вот то, что я вроде бы породил Лику духовно! — пусть мне ее подсунули для чего–то, пусть это литературный прием в книге судьбы; но ведь от этого мы не становимся какими–то ходячими аллегориями. Нет, мы живые люди и еще неизвестно, что с нами может произойти в дальнейшем, и совсем не понятно, для чего судьбе было угодно столкнуть нас.

Но я опять отвлекся на судьбу, на свои отношения с другими героями, а ведь для того, чтобы показать вам, как наше прошлое может быть развернуто в настоящем, достаточно было бы напомнить вам кое–что из вашей же жизни. Разве не смотрим мы иногда с безотчетными слезами на ребенка, играющего в песке? В чем тут дело, читатель, — почему мы плачем? А дело здесь в том, что мы вспоминаем безвозвратно ушедшее детство: смотрим на себя в детстве, узнаем в этом ребенке себя. Переживаем себя вновь в этом ребенке со всеми своими детскими болестями и радостями, а не думаем о каком–то абстрактном детстве вообще. Абстракция суха и бесплодна — она не рождает слез.

И точно так же мы можем переживать любой свой возраст, свое прошлое, — глядя на другого.

Вы помните тогда, на бульваре в начале нашей истории, Смирнов оторвал меня от созерцания юноши, похожего на Марлинского? Так ведь то был я! Тогда–то я думал, что подглядываю за Марлинским, на которого был похож этот прыщавый юнец; я думал, что это модель Марлинского, а теперь, когда все в сущности уже прошло, начинаю понимать, что Марлинский — моя модель; и только потому, следовательно, интересовал меня молодой прыщеносец, что я видел в нем себя.

Значит понятно, что наше прошлое так или иначе может быть персонифицировано в живом человеке, и, конечно, ему (прошлому) удобнее всего поселиться в человеке из нашего прошлого, ибо такой человек несет на себе отпечаток вашего общения с ним. Вы ведь обязательно как-то повлияли на него и теперь, присмотревшись, можете узнать следы этого влияния в его походке, в его улыбке, в него манере говорить, в том, что он говорит. Мне скажут, что это невозможно, что это чему–то противоречит, — что ж, узнавание и вообще невозможно, как это весьма убедительно доказала нам Сара; однако ведь мы только и делаем в жизни, что узнаем. И не потому ли мы узнаем нашего знакомого, что узнаем в нашем знакомом себя?