Говорят: проснуться — это увидеть свой сон со стороны, увидеть себя спящим и видящим этот сон. Правильно, но что из того, что вы видели (вы же видели?) ту свою уродливую мысль и странное чувство по поводу женщины? — вы видели их во сне, но не видели самого сна. Я тоже имел возможность видеть себя со стороны, — например, вторая часть моей повести представляла собой странный сон, впоследствии оказавшийся реальностью. И что же? — проснулся ли я? Понял ли, в чем там была соль? Увидел ли себя спящим? Нет — прибавились только недоумения, вот и все.

И тогда, как вы помните, я наплевал на различия между бредом и явью, стал окончательно богом. Что получилось? — я попал на границу, стал полусном-полуявью, но граница — все еще сон, хотя и особый, настороженный. Сюда, на этот экран с двух сторон бросали мне тени бред и реальность, и я сам был тенью и понимал, что с тенью ничего не может случиться, а тот, с кем ничего не может случиться, не способен ни к чему — он слишком легковесен.

Я постоянно чувствовал неудобство рядом с Бенедиктовым, я начал стыдиться своего бегства от Софьи, я размышлял о своей судьбе, и хоть представлял ее себе чем–то вроде прокручиваемой передо мной киноленты, все–же старался что–то в ней изменить. В этом божественном сне со мной все-таки что-то случалось — ведь я не Марлинский! — я поступал, и, хоть то были еще не осознавшие себя поступки, они все-таки были выражением моего стремления проснуться, ясно говорили о том, что я перерос уже собственный сон, что мне уже тесно. В спящем боге произрастал человек. Своими поступками я как бы уже сознавал, что все вокруг меня не настоящее и что сам я со всем своим бредом менее всех настоящий — «какой-то фантом», как заметила некогда Софья. И мне хотелось уже быть чем-то большим, хотелось войти в явь, и, хоть, повторяю, сам я этого желания не сознавал, все же я действовал — боролся с Бенедиктовым, вел переговоры о продаже патента, пытался истолковать свой процесс.

Мне надо было, чтобы тот, кто видит меня во сне, проснулся, чтобы кто-то его разбудил, я и сам пытался его разбудить, я, бывало, орал во всю глотку, но он думал, что это все снится ему, и не просыпался, — действительно, это был сон, в рамках которого я оставался. Оставалось лишь ждать: может быть, кто–то посторонний разбудит меня. Я стал ждать. Я ждал, сам не зная чего, — ждал и думал о всякого рода «односторонних поверхностях», «масках» и «тенях» вокруг, — думал, не понимая, что мир мой созрел для того, чтоб проснуться. Появился китаец, я продал патент, обогатился от соседа, мое «хочет — не хочет» стало не чисто внешним бегством от себя (как раньше, когда, перейдя через горы, я перенес на плечах за собой все свое прошлое), — оно превратилось теперь в «хочет, но не может» — я почти что проснулся, но не мог сам себе перегрызть пуповину. Олег мне тут же помог — он отсек мой послед, разбудил меня, высек — я вырвался из мешка своего сна и вытащил из него все то новое, что приобрел в этом сне.