Однажды я расхворалась: болело горло, голова была тяжелой, и я пылала, как горшок в печи.

И войско пять дней не трогалось с места, пока Держана поила меня отваром мяты и ревелки с калиной и брусникой на меду.

Когда я, окрепнув, попыталась Ингвара поблагодарить, он отмахнулся: ребятам-де тоже надо было отогреться, поправить снаряжение и сани, на охоту съездить…

На охоту они тогда и вправду съездили и привезли здоровущего медведя.

Я к тому времени уже встала: горло побаливало, но жар прошел.

Смешно сказать, но мне было приятно видеть медвежью мертвую тушу: казалось – вот он, виновник всех наших бед, и мы отомщены!

Когда парни разделали тушу, я сама вызвалась приготовить. Сперва мы сутки выдерживали мясо в больших котлах в погребе, пересыпав сушеной мятой и толчеными можжевеловыми ягодами. Потом обжарили, залили квасом, положили лук, морковку, репу, потушили, а потом еще добавили давленую бруснику с разведенным медом.

Лесного батьку съели до последней косточки. Конечно, хирдманы – люди непривередливые, в походах они охотно едят змей и лягух, если больше ничего нет. Но тут, когда они ели, набившись в местную обчину, Хаки крикнул: «Конунг, женись лучше на этой!» – и все засмеялись, как будто это была очень хорошая мысль.

Но обычно мы с Держаной и детьми ужинали в своей избе, отдельно от дружины.

Ингвар все чаще приходил к нам – один, без хирдманов.

Не хотел, чтобы кто-то слышал наши разговоры.

Ему хотелось поговорить со мной об Эльге.

Он ничего о ней не знал. Оказалось, что он почти не успел с ней познакомиться: за все это время они виделись три-четыре раза!

Большую часть времени, что Эльга провела в Киеве, его там не было, а когда он вернулся, то почти сразу отправился исполнять ее условия.

Понемногу я рассказала ему про всю нашу жизнь, даже про «медвежью кашу» в детстве. Рассказала, почему стрый Вальгард разорвал их первое обручение. И про то, что наши плесковские родичи считали более выгодным породниться с Дивиславом, который сидел на пути в золотые южные страны, а не с Ульвом, без которого легко могли обойтись.

Ингвар слушал меня без возмущения, задумчиво. При своей простецкой внешности он был далеко не глуп.

Мне казалось, он совсем неплохой человек для того, кто вырос без матери, в дружине, со Свенгельдом в качестве няньки. Судьба его не жалела, у него почти не было детства. Мне было странно, что он жалел наших детей, порой даже играл с ними. С мальчишками, разумеется: дрался с ними на палках – откуда ему уметь играть как-то иначе? Но я видела, он следит, чтобы не причинить им вреда, они ведь были еще слишком малы: Соломке девять лет, а Вестимке семь.