Другого выхода и не было: груда камня, под которой скрылась куча дерева и двадцать человек, почти загромоздила площадку перед воротами. Вздумай русы продолжать приступ тем же способом, им было бы просто некуда встать.

Еще два десятка под большими щитами, под прикрытием стрелков с каменной лестницы, побежали на площадку и стали разбрасывать камни. Обломки покатились вниз по лестнице, стуча и поднимая пыль. Вскоре из-под завала показались дымящиеся шкуры, под ними жерди. По одному стали вытаскивать людей. К счастью, те, кто не слишком пострадал, не успели задохнуться, и удалось спасти половину. Но десяток оказался зашиблен насмерть. Мистина велел на сегодня трубить отход, надеясь за ночь придумать что-то получше.

– Рубить больше незачем, – едва дыша, докладывал ему Перепляс, десятский, вынесенный из-под завала. Лицо его, умытое в горном ручье, было покрыто кровоподтеками и ссадинами, два-три пальца оказались сломаны, и правую руку он держал перед собой, замотанную в тряпки поверх двух ровных дощечек. – Они изнутри ворота завалили всяким хламом. То ли дрова там, то ли камень тот же – мы доски-то уже почти прорубили, а слышно, там за ними не пустота, а твердое что-то, будто стена.

Стало ясно: нужно выдумать что-то другое. Завтра не найдется больше желающих погибать зря под непреодолимыми воротами. Надо было искать другое место, более уязвимое. Но где, если с трех других сторон монастырь окружает сплошное каменное тело горы?

Где бы взять тот бур, которым Один вдвоем с великаном сверлили гору, хранившую мед поэзии, чтобы хоть червячком добраться до заветного котла?

«Ты будешь сверлить нас, как Один гору…» – вдруг всплыли в памяти Мистины собственные слова. И чем-то таким сладким повеяло в душу от этого воспоминания, что он забыл монастырь и приступ, пытаясь вспомнить, кому и когда это говорил. Где-то очень далеко отсюда…

«Ты будешь сверлить нас с Рыжим, пока не узнаешь все, как Один и великан сверлили гору, где хранился мед скальдов…» А, ну да. Он говорил это Эльге. Давным-давно… Года два назад? Тем летом, когда Хельги Красный только явился в Киев и сразу превратился в кость, засевшую в горле у Ингвара. Был вечер, и у Мистины почему-то опять шла носом кровь – это после того давнего перелома бывает почти от любого удара по лицу, – а Эльга пыталась вытянуть из него что-то, что он желал от нее утаить… «Тебя-то я просверлю…» – говорила она, едва не сидя у него на коленях и с намеком обводя кончиками пальцев вокруг рта. И даже сейчас его бросило в жар от воспоминаний. Но тогда он еще помнил, что она – жена его князя и побратима. И отодвигал ее от себя с упорством, о коем потом многократно пожалел…