— Но кто же вы, мой юный друг?

— Я — Филипп де Комин, сьер д’Аржансон, главный секретарь его светлости, вашего дяди Бургундии.

Посол был дерзок и бесстрашно язвителен, но Людовик знал, что при этом он был талантлив и пользовался безграничным доверием герцога Филиппа.

— Вот как. Я представлял вас себе гораздо старше. Что же это было за двустишие?

— Его сочинил не я, монсеньор. Я стараюсь никогда не забывать тот добрый совет, что получил паладин Роланд в роковой день Ронсеваля. Он не последовал ему, и он погиб.

И молодой бургундец произнёс двустишие из «Песни о Роланде» о необходимости быть не только смелым, но и разумным на том старинном языке, который в наши дни очень немногие помнят.

— Я ожидал, что мой дядя станет убеждать меня стоять насмерть и сражаться, не думая о том, чем это может кончиться.

— Ваш дядя Бургундия в полной мере наделён способностью отличать возможное от невозможного, монсеньор, и мечты о славе не затмевают его разума.

— Какой же совет он даёт мне?

— Я получил повеление не возвращаться в Бургундию без вас. Бургундия обильна и благодатна, и на чужбине я тоскую о своей родине.

— То же самое я могу сказать о Франции, Филипп де Комин. Я подумаю об этом.

Внезапно в Гренобль из Щамбери прискакал на коне сам герцог Людовико с убийственной новостью.

— Если бы у нас осталась хоть малейшая надежда на успех, я не оставил бы вас, — заявил он, — но взгляните на эту императорскую грамоту. Я получил её сегодня из Вены. Гонец очень спешил: золотые императорские двуглавые орлы, которыми расшит его костюм, были в пыли, а лошадь — вся взмылена. Боюсь, нам остаётся только подчиниться.

В своей красивой грамоте, начертанной на пергаменте готическими буквами, Фридрих весьма сожалел о возникшей угрозе столкновения с Францией, строжайше запрещая Савойе вмешиваться, и предлагал Людовико немедленно разорвать союзнические отношения с дофином. Далее следовали благочестивые общие места, в которых трактовалось о богопротивности и противоестественности вражды между отцом и сыном. «Но мы никогда не забываем, — писал император, — о нашем долге по отношению к нашим вассалам», — и предлагал Людовику пристанище в Вене.

— Короля Ладислава он тоже приглашал в Вену, — сухо заметил на это Филипп де Комин, — с вашего позволения, монсеньор, я осмеливаюсь считать, что еда в Бургундии гораздо полезней для пищеварения.

В последнюю неделю августа объединённые французские армии растянулись по берегу Роны от Лиона до Авиньона, готовые к переправе. Наконец пришёл ультиматум. Король Карл требовал, чтобы его сын предстал перед ним и держал ответ по целому списку обвинений. Всё, что успел Людовик сделать в Дофине, представлялось как преступление. Он якобы изменнически вооружил сопредельное государство против Франции. Он нарушил долг сыновнего почитания, женившись без отцовского разрешения. Он замучил своих крестьян непосильным трудом и непомерно завысил corvee. Он незаконно созвал парламент из представителей управляемых им областей. Людовику дали понять, что на него пало даже подозрение в убийстве, поскольку брат Жан, французский эмиссар при дворе дофина, скончался при самых загадочных обстоятельствах. И, наконец, согласно этому неподражаемому документу, дофин объявлялся виновным... в конокрадстве. Людовик предположил, что это последнее обвинение, добавленное явно по личному настоянию его отца и, возможно, даже вызвавшее возражения в совете, было связано с тем, что в ночь его бегства в добровольную ссылку, в ту самую ночь, когда умерла Маргарита, он и Анри ускакали на лошадях из королевской конюшни.