Салли слушал его вполуха. И, как всегда, дивился скромности желаний Руба. Просить о возможности сделаться невидимым – и ограничиться при этом единственным днем. Часто фантазии Руба отличались диковинной мудростью, словно он понял, что жизнь ничего не дарует безоговорочно, а непременно с условиями, из-за которых ее дары оказываются бесполезными или же вызывают лишь новые желания. Казалось, Руб понимал в глубине души, что лучше пусть желания остаются желаниями. В случае с невидимостью уж точно. Руба и так почти что не замечали, а полностью исчезнуть едва ли в его интересах.

Салли слушал Руба хоть и вполуха, но все-таки благодарно – поток исторгаемых Рубом желаний отпугивал призраков Баудон-стрит. Салли мерещилось, будто отец, раздувшись от дешевого пива и благородного возмущения – тем и другим несло у него изо рта, – пошатываясь, вот-вот войдет в дом и застынет на пороге, с трудом умещаясь в дверном проеме. А там, в тени, его терпеливо дожидается мать, подобно тому, как она годами ждала религиозного чуда – священник постоянно твердил ей, что чудо непременно случится, если вера ее окажется поистине глубокой; его слова усугубляли ее отчаяние, но давали ей силы выдержать очередное возвращение мужа. Священник был крупный, самодовольный, почти такой же крупный, как Большой Джим. Достаточно крупный, думал в детстве Салли, чтобы, если захочет, пресечь выходки его отца, но лени и самодовольства в священнике было все-таки больше, чем дородства. И хотя Салли был ребенком, он понимал, что священник им не поможет, он ничего не имеет против того, чтобы жизнь человеческая была упражнением в страхе и боли. Священник ничуть не удивлялся рассказам матери Салли о своем браке, о том, как им живется. Он просто не принимал ее рассказы близко к сердцу – казалось, его не пронять никакими ужасами. Он занимался любимым делом – одарял страждущих духовными наставлениями. Священник прекрасно сознавал, что если страдания их прекратятся, он останется без работы.

“Это грех, Изабел”, – негромко и благочестиво втолковывал священник матери Салли (он это помнил).

Мать не хотела брать Салли с собой в церковь, но он был еще слишком мал, чтобы оставить его одного дома. Она усадила его на скамью посередине центрального ряда и ушла побеседовать со священником близ исповедальни и алтарной ограды. Священник настаивал, чтобы мать Салли вошла в исповедальню, но она отказалась: ей-де не в чем каяться и прощения она не просит. Мать регулярно ходила на исповедь, но на этот раз проявила твердость.

То, что ей нужно было сказать священнику, не предназначалось для ушей сына, но голоса в прохладе и полумраке пустого храма (кроме них, внутри не было никого) разносились далеко.