Позже, когда те, кто стоял в голове очереди, обменялись нервными впечатлениями со стоявшими в хвосте, выяснилось, что во время прощания мертвец приоткрыл рот. Его губы сперва были сжаты в белую ниточку, но через два часа, когда последнего из скорбящих вывели, точно слепого, из темного дома священника на полуденное солнце, бальзамировщику снова пришлось потрудиться, поскольку рот священника оказался широко разинут, и прихожане испуганно отмечали, что покойник словно бы молит их вытащить у него из горла кость, которой он подавился тремя днями ранее.

Но отчетливей, чем гримасу усопшего, Салли запомнил собственного отца. Даже в детстве Салли понимал, что перед обаянием Большого Джима мало кто устоит. Он был из тех, чьему приходу не обрадовался никто. Если люди замечали его прежде, чем он их, они спешили отвернуться, сбивались в кучки, словно сговаривались улизнуть. Быть может, они видели его накануне вечером пьяным и буйным, или же он и в самом деле подрался, и они помогли ему встать, а он, окровавленный, таращился на них мутными глазами и орал, что они могут убираться в жопу. Или же они просто слышали о нем скверную историю. Судачили, что Большой Джим “держит свою хозяйку в ежовых рукавицах” – в ту пору так называли тех, кто избивает жен. Но и при своей сомнительной репутации отец Салли умел очаровывать. И те самые люди, которые притворялись, будто не замечают его появления, вскоре хлопали его по спине, уже не веря не только рассказам о нем, но и собственным глазам – а ведь они не раз видели, как его окровавленное лицо чернеет от гнева. Но теперь им было жалко его отпускать, ведь он такой славный малый, разве что грубоват и хохочет чересчур громко.

В тот день отца Салли – единственного из толпы – не смутила жуткая маска мертвого священника, точно Большой Джим всегда видел его именно таким. Устроив затор, он изобразил, будто читает молитву, и заставил сыновей преклонить колени на специальной богато украшенной скамье, после чего Большой Джим вместе с мальчиками представился епископу, тот приехал из Олбани, чтобы назавтра отслужить торжественную погребальную мессу. Салли заметил, что некоторые прихожане целуют перстень епископа, и обрадовался, что ни отца, ни брата, ни его самого не заставили это делать. Правда, прелат смерил отца Салли таким испепеляющим взглядом, что едва не прожег в нем дыру.

Перед уходом Большой Джим велел Салли с братом ждать его, никуда не уходить, а он-де сейчас вернется. В коридоре он наклонился к пожилой домработнице покойного и что-то спросил. Та смущенно указала ему, куда идти. Отец направился туда, куда указала старуха, потом вдруг свернул налево и стал подниматься по большой лестнице, которая вела на верхний этаж. Брат Салли понимающе ухмыльнулся.